подчинить нас. В этом сне была нотка источника. Эхо того, что древней Громовой птице снилось каждую ночь, но связи с ним уже не было.

Хорошо. Не опасно, если я съем сон, как научилась делать в Портлэнде. Глубоко вдохнув, я потянула синеву неба, эхо Буревестника в свой живот. Туда, где обитала суть меня, Кои, как тусклый огонек свечи.

Пожиратель снов.

Огонь вспыхнул, обжигая жаром, который балансировал на грани боли и наслаждения. Мышцы содрогнулись, я выгнула спину. Сон растаял. Я прижалась к узкому сидению, прохлада покрытия сидения была неприятной под коленями и запястьями.

— А ты обожаешь наказания, — сказал Кваскви. Я посмотрела в его смеющиеся глаза, а потом на папу. Он был уже не таким бледным. Он стал дышать ровно. Я съела часть сна Буревестника и ослабила давление на нем. Я похлопала по его ладони, и…

Самолет вылетел из-под меня, мир закружился.

Я погрузилась в ручей пресной воды со вкусом ила, камешки скользили под моим широким животом, мимо проносились толстые стебли юных лотосов, листья напоминали сердца над головой. Временная безопасность воевала с волнением. Соленая вода дома осталась позади, и нужно было плыть все выше и выше по течению, чтобы…

— Хватит.

Внезапная боль пронзила мою ладонь.

— Ай!

Я открыла глаза и увидела Кена, нависшего над папой, моя ладонь была между его губ, он кусал меня за мягкую часть между большим и указательным пальцами.

— Что такое? — было больно.

Кен отпустил мою руку. Папа повернулся ко мне в узком сидении, провел дрожащей ладонью по густым и спутанным седым волосам. Он медленно выдохнул. Пытался успокоить хаос внутри.

— Пап?

Его глаза, карие, но темнее моих, было сложно прочесть.

— Кои-чан, что ты делаешь? — английский. Говорил не Хераи Акихито, баку, а мой отец. Шеф-повар суши. Певец глупых японских считалок. Муж, который отстранился, когда мама умирала в больнице.

— Фрагмент Буревестника все еще в тебе. Я думала, — я сглотнула что-то горькое, — что помогу.

— Не делай так больше, — сказал папа. — Не трогай меня.

Мои щеки вспыхнули, хоть в салоне было холодно. Я вторглась в его личное пространство. Я не могла убежать и не могла залить несчастье кофе. Полет на самолете был хуже всего.

— Простите, — Кен указал кивком, что хотел встать. Я осторожно встала, потирая руки, чтобы избавиться от неприятных эмоций. Кен перебрался через папу и закрыл собой злой взгляд папы.

Кваскви вдруг рассмеялся. Головы повернулись в нашу сторону.

— «Ворон», — он указал на экран. — Обожаю этот фильм. Там столько правильного.

Я нахмурилась. Он пожал плечами и повернулся к экрану, не пропуская за фильмом ссору отца и дочери.

Жар тела Кена возле меня в узком ряду вдруг стал очень важной деталью. Я робко повернулась к нему. Вблизи он смотрел на меня, возвышаясь на фут. Щетина появилась вокруг его широкого рта, его нижняя губа недовольно выпирала.

— Перелет — это тяжело. Не зли его, — тихо сказал Кен. Его теплое дыхание задело мое ухо, но это не вызвало привычное тепло во мне. Я ощущала злость.

Кем он себя возомнил, что лез в это? Спящий лис решил поиграть в начальника. Моя шея вспыхнула, пот собирался над верхней губой и под руками. Папа был моей ответственностью. Кен и его наглость кицунэ не могли тут влиять. Это был мой папа.

Постойте.

Это не было привычным раздражением Кои. Это было пожирание сна. Маленький фрагмент не должен был повлиять так на меня, но раздражение было как при ПМС, и жаркая вспышка, а потом будет…

— Ай, — вот и оно. Головная боль с ледяными колючками в висках. Как похмелье.

Кен с тревогой нахмурился.

— Ты позеленела, — я оттолкнула его рукой в грудь, что была раздражающе близко. Очереди в туалет, к счастью, не было, но я минуту боролась с дурацкой дверью, а потом погрузилась в приятное уединение кабинки.

Я вытащила из кармана мини-пачку Мидола. Он работал лучше Тайленола и даже Адвила против этой головной боли. Я проглотила таблетки без воды, протерла мокрой ладонью шею, пару раз глубоко вдохнула, и ледяные колючки сменились тупой терпимой болью.

Помогло, когда костяшки впились в глаза. Чем был этот второй фрагмент? Река? Это точно было не от Буревестника. Я была под водой и напугана. Где папа это подхватил?

Прозвучал стук.

— Кои, — позвал тихо Кен. — Ты в порядке?

Раздражение вспыхнуло во мне. Он не мог спасти меня от смущения и спросить на японском, чтобы на меня не пялились, когда я выйду? Самолет чуть накренился, и я впилась руками в мокрый рукомойник.

«Ты на самолете в Токио», — отметила логичная часть моего мозга. Тут было полно японцев. Ни японский, ни английский не помогли бы. Мой желудок ощущался легко, словно был открыт, и такое ощущение было пару раз, когда папа водил Марлин и меня на танцы фестиваля Обон в японской школе Портлэнда. Мы говорили на японском, нашем личном языке, а потом замолкали на полуслове.

— Я в порядке, — сказала я. — Дай мне минуту.

Закончив дела и собрав спутанные волосы в приличный хвост, я открыла дурацкую дверь. Кен стоял там, хмурясь сильнее. Мы неловко замерли, разглядывая друг друга. Я подавляла желание разгладить большим пальцем складку меж его бровей. Кен пришел в себя первым, прошел мимо меня в туалет.

Ах. Может, я спутала тревогу с нуждой. Зря я подумала после пары поцелуев и ласк за эти недели, что мы хорошо узнали друг друга. Часть меня, недавно открытая, желала близости, чьей-то заботы обо мне, чего не было с тех пор, как мама умерла.

Кваскви все еще смотрел фильм, когда я прошла к своему сидению, но он отвернулся от экрана и пронзил меня серьезным взглядом. Кваскви — серьезный? Ой-ой.

— Ты можешь отказаться от этого бреда с Советом в любой момент. Только скажи.

Сказать? И он вернет меня в Портлэнд? И мы с Кваскви, его братьями из Иных, Медведями и ледяной каргой Дзунуквой пойдем в кофейню отпраздновать это? Фу, нет уж. Крупная женщина в яркой футболке фыркнула за мной.

— Простите.

Я отодвинулась, чтобы пропустить ее, а Кваскви остановил проходящую стюардессу и попросил зеленый чай на безупречном японском.

Я моргнула, забыв о головной боли. Кваскви говорил на японском. Конечно. И он, конечно, не раскрыл это раньше. Я застегнула пояс безопасности, мысленно вспоминая