ней девушку, дочь своего приближенного. Девушка милой была, и видно было, что восхищается ее красотой. Стали друг у дружки учиться говорить.

Анка и вправду искренне восхищалась госпожой. Такая была странная красавица и будто чуждая всему земному. Случалось прежде Анке слышать жалобы прислужниц княгини Феодосии; та бывала гневлива, могла и ударить; глядела, чтобы волосы убраны были под шапку шелковую гладко, а пятно углядит на платье нарядном — достанется всем и пощечин и щипков. И была княгиня обычной женщиной, хотела красивой быть; опасалась, не старится ли; оставляла гордость и расспрашивала о разных разностях женских, говорила с боярынями и прислужницами, дивилась, а то и судила.

А эта красавица неземная была. Обронит словечко, улыбается смутно, в глазах голубых золотистый живой свет... И отчего-то жаль было ее...

Лето пошло на самый разгар. Девушки надели белые платья к сенокосу. Поднялись высокие травы. Сладкий медвяный дух понесся над покосами.

Теперь, в медовом дыхании трав, ему казалось, будто и она пробуждается и чувствует его любовь. Но, быть может, лишь казалось? И он знал, что справился с собою. Пусть остается эта боль в душе, пусть саднит, не отпускает, но он все свершил, как задумывал, и вернется к жизни обычной, которая есть истинная жизнь; а то нынешнее, что с ним сотворилось, — медвяный странный сон...

Пробудился.

Вести дошли плохие. Голод, мор и пожары в Новгороде Великом. Слава Богу, сыновей его успели верные сановники спасти, увезли в Переяславль. Немецкие купцы кораблями хлеб везут в Новгород. А не любят князья дружбы этой новгородской с немцами. Послов к Михаилу Черниговскому новгородцы посылали... Возвращаться надо к жизни своей... Самому во все входить...

Она спокойно, все с тою же улыбкой неземной приняла его отъезд. И будто задумчива была странно. А думала о чем? Бог весть!..

Но были трое, которым солоно его отъезд пришелся. Яков Первой, Михаил и Анка.

Перед самым отъездом побратался он с Пурешем, взял с него клятву беречь Анастасию и оказывать ей все Положенные княжеские почести; а если родится дитя, известить немедля! И обратился к Якову, сказал, что жалует его дочь ближней милостницей княгине меньшой Анастасии. Яков покорно поклонился. Анка поняла, что оставляют ее в мордовском городце, и слезы покатились из глаз. И будто чутье какое заставило Михаила поднять Взгляд на Пурешева сына. И увидел довольство на его лице. Но неужели Князь ради того и оставил Анку? Будто подачку кинул, чтобы забыл сын Пурешев, разумный малый, унижение свое... А если так...

Но в характере Михаила и его старшего друга Якова было сильно то чувство безоглядного самоотвержения, что и создает вернейших слуг, преданных, развиваясь, разрастаясь в душе. И слуга такой — не судья господину и преданности неколебимой. И в душе юной Анки уже разгоралось то чувство, прежде вовсе неведомое ей. И поглощенная новым трепетным чувством служения, она уже и не Замечала, как глядит на нее молодой сын Пуреша. Вся была в своем желании трепетного бережения госпоже, такой странной, неземной. И если бы не было такое грехом, называла бы ее святой. И гордилась своим служением ей...

Миновало восемь месяцев. И были посланы от Пуреша к Феодору-Ярославу в город его Переяславль-Залесский гонцы-послы с вестью о рождении сына. В самую середку второго месяца весны он родился и, стало быть, зачат был в самый сенокос, когда медвяные высокие травы падают под лезвиями острыми. Послы не вдруг добрались. И еще почти три месяца прошло, пока вернулись они и привезли дары — золото и серебро. Князь Признавал рождённого сыном, а вовсе не всех своих детей, кроме детей от супруги венчанной, Он признавал. Целое посольство прибыло от Ярослава в городец Пуреша. Священник, боярин — крестный отец и боярыня — крестная мать и слуги и прислужницы. Младенец был здоровым и крепким, и следовало бы его крестить по правилу — в церкви. Но церкви не было ни в городце, ни в окрестностях. Потому крестили в особой горнице. Надели крестик золотой присланный. И всю свою жизнь с этим крестильным крестом не расставался. Князь-отец передал священнику свое пожелание, и священник то пожелание исполнил — крещение было в день святого Андрея Критского, чей канон покаянный читается Великим постом. И тот же день — день благоверного князя Андрея Боголюбского, убиенного своими слугами. И младенцу наречено было имя — Андрей. И правду сказать, более об Андрее Боголюбском, нежели о святом Андрее Критском, думалось князю Ярославу. Родным старшим братом приходился Андрей Юрьевич его отцу Димитрию-Всеволоду. Но были они от разных матерей: от половецкой княжны — Андрей, от византийской царевны — Димитрий. И по смерти отца Андрей изгнал Димитрия на родину матери, в Константинополь, откуда вернулся Димитрий уже возрастным. Казалось, не за что Ярославу чтить память об . Андрее, гонителе его отца, но почитал он Андрея за его деяния; так радел Андрей об украшении стольного града Владимира, как, пожалуй, один лишь Ярослав Мудрый о Киеве радел. И говаривал Феодор-Ярослав ближним людям, поминая об Андрее Юрьевиче и предке-тезке, что на походы боевые достанет всякого князя, а вот украшать город княжий не всякому правителю дано...

Но не одну лишь весть о рождении сына получил князь Феодор-Ярослав; и другую весть привезли ему. И другая эта весть не опечалила его, но странным образом облегчила, его, душу. А весть эта была о том, что после рождения тотчас лишился рожденный матери.

Но Ярославу было почти хорошо думать, что ее нет. И будто и не было ее. Нет, нет ее. И взять неоткуда. Кончилось...

В три монастыря приказал раздать поминальные вклады. И пусть молятся о душе христианской рабы Божией Анастасии. И приказал передать Пурешу, пусть ни в чем отказа не будет пестунье и кормилице Анке. А сына к себе возьмет после...

После того как уехали ее близкие, Анка осталась совсем беззащитной. Анка знала, как велось при дворе Ярослава; то и дело жаловались там княгине Феодосии на всевозможные утеснения и обиды боярыни и простые прислужницы и даже рабыни; княгиня любила разбирать жалобы, входить в подробности, но часто судила по справедливости; конечно, женская, мелочная справедливость это была, но ведь как раз подобная справедливость и потребна была женщинам и девицам. Но своей госпоже Анастасии Анка никогда бы не пожаловалась. Госпожа сама была жалости достойна, большой нежной жалости; рядом с горестью этого неземного существа, словно бы принужденного жить среди людей, мелкими и ничтожными казались все людские беды. И свою беду Анка начинала видеть мелкой, простой, избывной; и не знала, что в этом видении таком своей беды раскрывалась широта ее