СОДЕРЖАНИЕ

МЕРТВЫЙ ШТИЛЬ. Трагедія молчаливаго капитана.

Разсказъ Ричарда Хаміета (съ 3 рис.)　

МЕРТВЫЙ ШТИЛЬ ТРАГЕДИЯ МОЛЧАЛИВОГО КАПИТАНА

Рассказ РИЧАРДА ХАМИЕТА

— Это парусное судно! — заявил полковник Ансон, попыхивая трубочкой в палубном кресле парохода. — Да еще старое палубное судно; по оснастке вижу… И паруса старые. Эти какую хочешь бурю выдержат… Я в них знаю толк! Старые-то паруса приходилось заменять или чинить только тогда, когда какой-нибудь дурак, со зла или с досады, из себя выйдет да пропорет в них ножом прореху. Добрый парус, бывало, трое насилу подымут. А теперь что? Простыньки какие-то для просушки натягивают. Я и сам когда-то был парусником. Я был еще мальчиком, а теперь, можно сказать, целую жизнь прожил. И скажу по совести, что ничего хуже моего первого плавания в качестве парусника я не видел. И все из-за штиля!

В настоящее время штиль не имеет большого значения; паровые суда не боятся даже мертвого штиля: машина работает, и кругом такая успокоительная тишина. Ну, а вы посмотрите на то парусное судно: оно наверное движется все эти двое суток лишь настолько, насколько его сносит течением. Бьюсь об заклад, что оно не делает и пол-узла за целую вахту. И вы не поверите, как удручающе действует это на человека, даже на самого бесстрастного. Ведь не всякий любит прелести одиночества — это вынуждает человека думать, а думы часто приходят в такое время скверные. Поверьте мне: дурные мысли в это время человеку на ум приходят.

Когда на море мертвый штиль, тогда на земле всякая чертовщина творится. По крайней мере, в тот раз, в первое мое плавание, это несомненно было так. Мне в ту пору было уже девятнадцать лет; я был рослый и здоровый парень, но настоящий простофиля, ничего не смысливший в морском деле. У отца моего была большая парусная мастерская, и я еще мальчиком научился сшивать и изготовлять паруса; в парусах я знал толк, но в судах решительно ничего не понимал. Но так как отец мой так же хорошо знал море, как и парусное дело, то мне пришлось бежать из отцовского дома для того, чтобы уйти в море.

Я начал с того, что забрался в носовую часть трюма парусного брига «Амос», принадлежавшего какому-то американцу. Здесь было темно, как в колодце, пахло солониной, крысами и бочонками со спиртом. Я едва мог дождаться, чтобы, наконец, спустя некоторое время по отплытии, пошли в трюм и нашли меня. Один из нашедших меня людей был славный, добродушный парень.

— Ну ладно, — сказал он, — оставайся здесь; мы рассчитываем зайти в Сидней, а до того времени тебя, малыша, как-нибудь здесь прокормим.

— Спасибо, — сказал я, — но я не хочу здесь сидеть без дела, хочу выбраться наверх и работать, как матрос.

— Но у нас пресвирепый капитан. Предупреждаю тебя: с ним плохое житье… Держи ухо востро, не то беда!

Но мне было все равно: ничего не могло быть хуже этой душной темной и вонючей дыры между ящиками, тюками и бочонками. И по моей просьбе меня отвели к командиру.

Это был суровый, неприветливый человек. Но теперь, когда я оглядываюсь назад, я вижу в нем многое, чего я раньше не видел и не замечал в нем. Он производил с первого взгляда скорее впечатление ученого, чем моряка. Это был высокий, худощавый человек несколько сутуловатый или вернее горбившийся в плечах, с тонким изящным и даже красивым лицом, когда оно было хорошо выбрито. Но на судне он нарочно не брился и обрастал жесткой, колючей бородой, что придавало ему вид интеллигентного преступника. Этому особенно способствовали его глаза — у них был такой ужасный взгляд, какого я никогда ни у кого больше не видал. Линия нижних век у него была совершенно прямая, как линия горизонта, и когда он медленно раскрывал глаза, глядя на вас, получалось впечатление неприятного серого пасмурного рассвета.

— Так это пятый туз в нашей колоде? — сказал он, глядя на меня; я почувствовал, что у меня пробежал мороз по коже, и пожалел, что не остался в трюме. Этот человек, казалось, был способен заставить тебя ходить по канату или приказать вздернуть на виселицу. Но мое ремесло спасло меня на этот раз.

— Говорят, ты смыслишь кое-что в парусном деле,—обратился он ко мне.—Ну так отправляйся к паруснику и работай там с ним, а в случай надобности живо наверх, когда придется подсобить команде. Понял?

Я не заставил себя повторять два раза и поспешил поскорее убраться с глаз сурового командира.

До Монтевидео ничего особенного в нашем плавании не было, но здесь почти весь наш экипаж разбежался во время стоянки, и мы потратили немало времени, пока набрали новый. Капитан наш большей частью находился в это время на берегу, а когда мы, наконец, вышли в море, то он стал свирепствовать, как бешеный. Никто на него не мог угодить; наказания следовали за наказаниями. К тому же, и море разбушевалось; в первую же ночь у нас снесло две брам-стеньги и надломило мачту. Командир неистовствовал.

Повернули назад и вернулись обратно в Монтевидео. Едва успели стать на якорь, как и этот экипаж весь до последнего человека бежал. Люди кидались вплавь, не дожидаясь даже, чтобы успели спустить шлюпки. Прошло не меньше недели, прежде чем мы снова подняли якоря. Всю неделю капитан оставался на берегу, а когда вернулся на судно, то, глядя на него, можно было сказать без ошибки, что он все время шибко пил. Кроме того, мне показалось, что в нем было на этот раз что-то странное, как будто он с чем-то внутренне боролся. Помню, ночью он стоял на корме, всклокоченный, с волосами, нависшими на лоб, и разговаривал с рулевым, а сам не спускал глаз с Монтевидео. Он был, по-видимому, чем-то расстроен, потрясен и находился в нерешимости, и это делало его еще более свирепым. Две снесенные брам-стеньги не вразумили его; он продолжал идти на зло ветру и непогоде, которая всю эту ночь ревела и выла вокруг нас. Около двух склянок, во время утренней вахты, у нас снесло фор-марс, который с немалой силой рухнул на палубу. Наш низкорослый боцман, стоявший тут скрестив ноги и смотревший на это разрушение, увидев меня в дверях парусной каюты, хрипло проворчал, обращаясь ко мне:

— Иди к командиру и скажи ему, что у нас фор-марс снесло.

Это поручение было мне не по вкусу, но я все же пошел на корму, едва удерживаясь на ногах, потому что судно наше с трудом боролось с расходившейся бурей, да еще теперь, когда у него снесло марс с передней мачты.

Командир сидел в кают-компании совершенно одетый и пил кофе. Он представлял собою в эту минуту довольно жалкую фигуру — в