Книга вторая Перевал

Горе-злосчастье

— Корите, ругайте меня, эжеке, не обижусь, все снесу. Мне бы, непутевой, ухватиться тогда покрепче за ваш подол да следовать за вами. Уж вы заступились бы за меня, глупую, как за родную сестру. Я не забыла. «У нас с тобой и горести одни и дорога общая», — говорили вы. Да, послушайся я вас, не пришлось бы мне терпеть, чего и собака не вынесет. Страшно мне было преступить обычай предков: «Камень остается там, где упал, а девушка — куда ее выдали замуж». К тому же своего Текебая пожалела бросить…

Зуракан не плакала, не убивалась. Просто спешила выложить все пережитое.

— Кому, как не вам, эже, расскажу я свои горести? Поначалу я даже ликбез посещала, хотя Букен, старшая жена бая, и дыхнуть не давала, взвалила на меня все хлопоты по дому. Скоро моему учению пришел конец: взбунтовалась байбиче. «Воображаете, мол, если женщина научится грамоте, так ей уже народом править? Не бывать этому никогда! Научитесь-ка лучше с казанами управляться да посуду мыть!» — напустилась она на меня и на Каликан, младшую жену бая. Да и, признаться, грамота давалась мне туго… Как дошло до «те» и «се», голова у меня сделалась словно кадка. «Кто знает, может, и вправду говорят, что нечистый дух совратит женщину, познавшую грамоту, — подумалось мне. — Авось без нее проживу. Как-никак бай и байбиче, лишь бы я работала на совесть, не обидят. Сами же твердят: «Твое за нами не пропадет». И перестала я в ликбез ходить. Впряглась в работу. Вы видели, эжеке, какие вязанки хвороста таскала я на спине к байской юрте… Одежда на мне поизносилась, ходила в лохмотьях, похожая на шелудивого жеребенка. Смотрю, мы с Каликан таем день ото дня, а байбиче не унимается, на нас вымещает свою злобу: «О боже, знаете ли вы, что говорит ваша новая власть? Что бай, что малай, что байбиче, что служанка, — видите ли, все перед законом равны. Слыханное ли дело!» Она трясла своим подолом прямо у нас перед носом, мол, я и сама хожу в отрепьях, не одни вы!

Помню, как-то под вечер гурты возвратились к загонам. Мы собирались варить эджигей. Букен распорядилась поставить на дойку полсотни овец: попарно, голова против головы. Все белоголовые рыжие матки выстроились в ряд. Ай-яй, эже, знали б вы, как я люблю доить овец! Забываюсь даже, когда дою, сама не знаю почему… Так и бегают у меня пальцы по вымени, а в подойник стекают струйки молока: шыр-шор, шыр-шор!.. Молоко пенится, пузырится, теплым молочным духом веет в лицо. На лбу у меня выступает пот и по телу разливается тепло, млею вся, когда оголенные до локтей руки обрызгиваются белыми каплями…

Огромный черный пес, охранявший кошару, настороженно оглядываясь по сторонам, сорвался вдруг с места и понесся с грозным лаем.

Серкебай, сидевший чуть поодаль среди мужчин в накинутой на плечи шубе, вытянул шею и басовито окликнул:

— Эй-эй, байбиче! Родственники твои едут. Где Текебай? Пусть принимает коней!

И он поднялся, волоча полы шубы по земле. Вслед за ним завозились и остальные.

Текебай успел загнать овец и со всех ног бросился навстречу гостям.

Кони у троих всадников были справные, гривастые. Не спеша, грузные и степенные, гости слезали с коней.

Серкебай, улыбаясь, с радушием гостеприимного хозяина протянул руку человеку с красным, как горящий уголь, лицом и черной окладистой бородой.

— О-о, здравствуйте, кайнага^[1], здравствуйте! О золотая моя байбиче, старший твой брат издалека приехал. Выходи, повидайся!.. Не измучила ли вас дорога?!

— Слава аллаху! — Нурбай — старший брат байбиче — нежно погладил свою бороду. — Приветствую вас, мои кровные родственники! Живы-здоровы ли ваши люди? Цел ли ваш скот?

— Нишалла! Нишалла!

Все мужчины тотчас перешли в юрту, и завязался оживленный разговор.

— Старший брат Букен байбиче приехал. Поздороваемся с ним. — Шли и шли к байской юрте аильчане, не давая покоя ее дверям.

Аксакалы сидят, прижав руки к груди, настороженно застыв, и лишь пзредка поглаживают свои бороды.

Жарко пылает очаг, в чистой юрте стоит душистый запах арчи. Перед гостями широкий дастархан, уставленный горками боорсоков, курта, эджигея, тарелками с топленым маслом и сахаром.

Байбиче довольна, что сберегла к этому дню, словно сам бог надоумил ее, изрядную часть сваренного на той неделе эджигея. Будто знала заранее, что брат приедет.

Возбужденная, она то и дело вскидывает подбородок и, кокетливо шевеля бровями, выспрашивает про каждого родственника, про братьев и сестер.

Оба спутника Нурбая — тихие, покладистые люди. Особенно смирным был гость с широкими раздувающимися ноздрями и припухшими веками на рыхлом лице. Он дремотно жевал боорсок и потягивал чай из пиалы. «Пусть другие как угодно, а я привык подремать, сидя вот так», — казалось, говорил он своим невозмутимо спокойным видом и посапывал, словно в юрте, кроме него, никого не было.

Зуракан усмехнулась, глядя на него: «Ой, что за человек! Надулся, как барсук, спит и ест».

— Что с с тобой? Чего скалишь зубы? Что там забавного увидела?! — огрызнулась Букен, незаметно следившая за ней. — Замеси-ка лучше тесто да нарежь лапши!..

В очаге под казаном пылал огонь, сочнело нежное мясо двухлетнего валуха, зарезанного в честь приехавшего старшего брата Букен.

Люди, напившись чаю, насладились кумысом и оживленно разговаривали.

Почтенный Нурбай повел речь о прошлом, коснулся родословной многих присутствующих аксакалов, уснащая свой рассказ мудрейшими поучениями, потом перевел разговор на потомков именитого Арстаналы.

Арстаналы, лев Великих гор, приводивший всех в трепет, не так давно умер, прожив сто девятнадцать лет. Потомки Арстаналы по исконному обычаю отметили с торжественной пышностью сороковой день его смерти и, не откладывая, загорелись мыслью устроить предстоящие поминки — в годовщину смерти батыра — с ошеломительным размахом и великолепием. «Большие поминки по нашему отцу справим куда богаче, чем были даже у древнего богатыря Кокетея!^[2] — хвастались сыновья Арстаналы. — Во все концы, где только пройдет конь, разошлем своих гонцов, созовем гостей из всех окрестных родов. Церемонию устроим не меньше, как на двадцать дней. За шесть месяцев оповестим людей разных земель. Пусть сарты Андижана, уйгуры Арки, казахи Желтых степей готовят коней к скачкам и джигитов к состязаниям на пиках!»

После паузы Нурбай с усмешкой добавил:

— Кое-кто в роду Арстаналы не скрывал своего огорчения, что