здесь. Зажмурился Вакула — да проку, диво то отогнать уже было невозможно, знай — держи в кулаке волю да обо всем увиденном помалкивай.

Дверь открыл старикашка. Скукоженный лешак — не иначе! Мордочка сморщенная, точно гузка куриная. А борода вокруг тельца — в четыре обхвата, — нет, все-тки гном. Сам не представился и имени не спросил, да Вакуле и без того на что дивиться было. Дом-то снаружи крохотный, и кто старше — он иль хозяин — неведомо. Зато изнутри просторно и светло, точно солнышко к потолку прибито, и полати всюду резные, ручной дорогой работы.

— А! — говорит старичок, — Пришли, наконец! Ну и дОбро! А то уж сенокос на носу! Пора! — зацепил он рубаху ребячьей лапкой и прытко так в доме растворился.

Вакула на Дари-Те зыркает. А тот ничего, будто так и надо. Воротился старик с платочком беленьким. Таким простым, что и бабке подарить неловко. Только если грымзе какой распоследней.

— Не смотри, Вакула, платочек простой, да с подковыркою. Мысли он читает. Всякий, кому повяжешь — у тебя как на ладони нарисуется. Усекаешь?

— Усекаю! — отвечает Вакула. — Наговор не из легких. Чего просишь?

— А что у тебя есть?

— Пятак. Золотой!

— Не густо! Впрочем, давай сюда…

Достал Вакула из кармана пятак и в крошечную ручку старичку сунул. В тот же миг объявился платочек у него в руке, точно кто-то невидимый подал.

— Ну и ладно! — старик-колядун пятак перевернул, — тот в воздухе и растворился. Видать, и впрямь, наговоренный был. — Все равно, Вакула, судьба у платочка одна, а у тебя — иная. Прежнему тебе не быть, да и покоя беспечного на одного тебя и так с лихвой отпущено было. Ступай!

Так и не припомнил Вакула — откланялся он аль позабыл, и был ли с ним обратным путем Дари-Те — тоже поклясться не смог бы. Помнит только — снег с горы несло, и слова старика, вслед брошенные:

— А не будешь им пользоваться — примется платочек расти не по дням а по часам… Да и ты с ним… Только уже иначе…

Воротился Вакула домой уж к ночи. Без пятака, вестимо, но с платочком. И тотчас захотел его на бабке Агафене испробовать. Бабка спала крепко и храпела, как могучий мужик с перепоя. Впрочем, сама она была хлипкая, жилистая и работящая. Двоих своих мужиков пережила. Почесал Вакула для приличья загривок, достал с карману платочек беленький в голубой простенькой каемочке и Агафене аккуратно на шею повязал. Тут все как на духу и прояснилось. Как старый гном сказал — в точности.

Платочек тот мысли читал любые, и досужие и не очень, те, что от самого человека иной раз припрятаны.

Снилась Агафене река синяя, что от неба не отличишь. Стоит она в реке по колено, подол за пояс заткнула, ноги моет, молодые ноги, красивые. Плещет их и плещет, да все думает: Как там мои мальчики, кабы в печь не влезли! А сама стоит — не уходит, на стрекоз-непосед любуется. Потом, вдруг, заволокло небо и потянулись отовсюду всадники вражьи. По небу скачут, сами грустные, тихие, а мечи обнажены. Прикрылась Агафена от них рукою и тьма ее прибрала….

Призадумался Вакула. В экое дело вляпался. Но ведь любопытно. Оставил он бабку в покое, положил платок себе под подушку и стал думать, на какую пользу его применить можно. Много умного не надумал — уснул. Приснилась ему Веронья, что в синей реке голая купается.

Так наутро и случилось. Жара придавила не вдруг. А до реки недалече было. И повел Вакула невесту свою ножки в речке полоскать. А как привел — разобнял, платочек из кармана достал и на шейку ее белую со словами: «Выходи за меня, голубка, и Луну из-за облачков добуду!» повязал. Поэт, видать, в душе был. Поторопился! Как узелком свернулся на нежной шее платочек, так и услыхал Вакула свою голубку.

«Хитрый ты, сокол мой ясный, — думает себе Веронья, — да я хитрее! Не будет тебе жизни без меня, голубь! Все теперь по-другому пойдет! Ничего уж не поделаешь!»

Слыл Вакула балагуром и штаны на тугом ремне никогда не держал. А тут сплоховал, попятился. На поваленное дерево присел.

— Ты купайся-купайся, Верушка, а я полюбуюсь, посижу.

И примолк, призадумался. А Веронья довольнехонька, весела, поясок скинула, платье наземь скользнуло, и пошла она белоснежными бедрами в воду, поплыла лебединушкой, грудью сладкою в кудрявую волну.

Вакула любовался, знамо дело, но и про обиду свою не забывал. Все думал, как она такая ушлая про платок чудесный прознала. Отгадка на блюдечке приплыла. Плеснула Веронья ему в лицо водицы, стоит перед ним, мраморная, косу крутит и говорит:

— А что за наговор на платке, скажешь, Вакулушка!? — и тотчас пред ним на травушку присела.

Ох и задивился Вакула, аж рот открыл! Не знаешь?! Ну, Веронья, ну, шельма, и хороша и пригожа, да вот… Смахнул Вакула со лба пот и молвит:

— А с чего ты, голубка, про наговор придумала?!

— Так ежели придумала?! Бабки в лавке говорили! Старая гномиха Дакка дряхлой Егурье шамкала. Да громко. Мол, есть такой особый платочек наговоренный, от людских глаз спрятанный. Неброский, беленький…

— Все правильно бабки говорили! Особый! Кто его подарит, с тем и счастье найдешь! — выкрутился Вакула, усы по разные стороны расправил и Вероньины руки мягкие на своих крепких плечах расположил.

Про свадьбу Вакула еще долго помалкивал, да и про все остальное тоже. Встречались у реки в лето жаркое, любились да купались. Про платочек Веронья, конечно, быстро позабыла, да и одевать его не спешила. Красоты в нем особой не было, а богатства и подавно. Вакула этому радовался. И то ясно, какая радость с бабой любиться, когда все, что у нее на уме пред тобой, как на лаковой картиночке. Дом строить Вакула пока не торопился, а пришло ему как-то в голову, что сама Веронья до платочкиной хитрости дойдет. Легко ведь, одела кому на шею и — как фея великая — все про того человека знаешь.

Взяла Вакулу тоска! Бывало, работать мог до зари и плясать до вечера. А тут и сон позабыл и на свиданья стал припаздывать. Страсть как хотелось Вакуле платочек себе вернуть да еще чужих снов поглядеть.

Нашел Вакула с тоски в чулане книги. Сел ночью с лампой масляной и принялся азбуку припоминать. Тятька его учил, да Вакула тогда в одно ухо слушал. Мал был, — то на рыбалку с дедом, то в салки с ребятней, то воды принести, то печь почистить. В доме, где мамки нет, и помочь не грех.

Все читал. Сперва корявисто выходило, а вскоре ничего — навострился. Да и книги любопытные попадались. Все больше про историю, то эльфы на юг пошли, то гномы на север, то люди эльфов в Темные леса с долины подвинули. А то непогодь пришла, две годины к разу дождь лил без перебою. Земля-матушка болотом обернулась и плесенью по самые верхушки елей поросла. В общем, интересно!

К сенокосу пришла вдруг Веронья и сама ему