— Я и предложил идти напролом. Не по руслу речки-слаломистки. Помните, мы ее, речку, так и прозвали слаломисткой? Ишь ведь, как круто разворачивает она русло на склоне! Да и не только пурга надоумила так идти. Озверели мы от усталости.

— Хорошо, что ты понимаешь это «озверели». Очень важно! Я к тому, чтоб теперь не рвались вперед понапрасну, не спешили, правильно распределили силы на участках… Хотя противником у вас будет весна. Погонялка сильная, штука серьезная. И все ж постарайтесь пройти склон под перевалом, не по нашему старому пути. Сдерете вы всю почву, весь травяной покров и кустарник в пойме… И, чего доброго, пустите речку-слаломистку по новому крутому руслу. Тогда — беда…

«Вот в чем соль! — воскликнул про себя Лютов. — Он думает: не натворили ли мы непоправимого еще поздней осенью, а точнее — уже зимой…» — и сказал вслух:

— Если в первый раз не содрали…

— Там, на склоне, теперь обильное таяние снегов началось. С метеостанции сообщили. Если мы ненароком перерезали путь реки… Каньон через год, через два будет… Если река напрямик пошла…

— «Если», «если»… Чего ж вы, Пал Сергеич, на меня такую ношу взваливаете? — Лютов потупился, потер о промасленные колени ватных штанов вспотевшие ладони. — Если новой дорогой идти — пробивать ее надо… А где? Если старой… Теперь нечего о ней говорить… Беду на весь участок, на всю речную долину можем обрушить. А мне даете несмышленый народ. Что же мне там на месте лекции по охране природы им читать?

— Я ведь на всякий случай говорю. Понимаешь, на всякий случай. Зимой почва, как камень, и снег вроде амортизатора. Много его намело, мы словно траншею пробивали. Тут ведь важно, чтоб ты сам все понимал. Сердцем. Приказать тебе никто не прикажет… Стройка. Сам, брат, понимай. Да и трудно приказывать. Иного-то пути может просто не быть.

— Хоть бы уж не говорили всего… — Лютов опустил глаза, соображая, что тут не в приказе дело, а в совести.

— А что б ты обо мне там подумал?.. Когда своими глазами увидишь? А я смолчал бы о своих мыслях? А? Вот то-то и оно…

Лютов достал из кармана сигареты, но, покосившись на Павла Сергеевича, сунул пачку обратно.

— Кури, — махнул рукой Сидоров. — Ну побьет малость кашель… Отдышусь… Кабы не эта напасть, черт бы меня заставил в начальники пойти. Говорили — здесь воздух другой, мол, отстанет совсем хвороба, а она вроде пуще… Да ты кури, кури.

— Я по привычке… Потерплю, — вздохнул Лютов, снова посмотрел в окошко вагончика. — Почему все-таки я?

— Потому что ты понимаешь то, о чем мы говорили. Это у тебя в сердце, не просто в мозгу, как бывает после лекции. А чертовски поработав, человек становится чертом и творит Черт те что.

— Так я же предложил идти напролом! — рассердился Лютов.

— Но ты рассказал мне и о старухе. О твоей бабке-знахарке, о Марфе.

— Не бабка она была мне!

— Ты не кипятись. Ты, Лютов, не ерепенься. Бабка не бабка — это пустяки. Я знаю одно — ты понимаешь, что произошло или может произойти там, на склоне.

— Лучше бы не понимать! — проворчал Лютов.

— Машины я уже осмотрел, — сказал Сидоров. — Нужное сделано. Не беспокойся, Антон. На тебя я надеюсь, как на каменную стену.

II

«Бывает же так, — думал после ухода Лютова начальник мехколонны, — вспомнит человек что-то свое, глубоко личное, давнее для себя, а, оказывается, оно и для других важно, за душу берет, не идет из головы. Не знай я истории, рассказанной Лютовым еще зимой там, на перевале, не отправил бы его теперь старшим, потому что не был бы уверен — человек этот сделает все как надо, по совести…»

Тогда на перевале три дня мела пурга, и каких только разговоров и рассказов не пришлось Сидорову услышать и самому припомнить в продуваемой насквозь палатке. Теперь уже многие из памяти вылетели, а Лютовская жила. И не просто хранилась, а при каждом возвращении к ней словно украшалась им самим, Сидоровым; обнаруживались в ней новые грани, ранее неприметные. Теперь в памяти Павла Сергеевича история, рассказанная Лютовым, складывалась так:

— Станция наша лесная, — тихим говорком сыпал обычно немногословный Антон. — Сойдешь с поезда — ни души вокруг. Будочка-вокзал. В нем начальник, что выходит только проводить состав, да кассир. Я осмотрелся, стараясь приметить новое в родных местах, узнать старое. Сердце мое билось так, словно не спрыгнул я всего-навсего с подножки вагона, а пробежал десяток километров.

Березку, росшую около здания, я помнил тоненькой, чахлой; за годы моей службы на флоте она выросла, стала высокой. Старый лес по сторонам железнодорожного полотна вроде бы не изменился вовсе. Может быть, высокие хмурые ели сделались мрачнее, а может, они выглядели такими рядом с развеселыми, по-осеннему пестрыми, как курортницы, осинами.

Служба моя проходила на Черном море, а только отдыхающие, глядя на него с пляжа, считают его ласковым. Мы, пограничники, да еще рыбаки знаем, какое оно, когда в зимние шторма вся команда обрубает с лееров, палубы и такелажа лед толщиной с весельный валек, борясь за плавучесть судна. А рулевой в тулупе до пят вмерзает в мостик. Я-то и был таким рулевым.

Служил я неплохо, но, когда заходила речь об отпуске, побывке, со мной непременно случалось что-то неприятное, и командир нашего катера, капитан-лейтенант Березин, со вздохом убирал рапорт по команде в нижний ящик стола. Так передавал мне наш помполит. Я ему верю.

В письме к своим родным и близким я сообщил, когда примерно демобилизуюсь и приеду домой, но телеграммы не посылал, и мой приезд был неожиданным.

Теперь я стоял у обочины железнодорожного полотна с чемоданчиком в руке, глядел на игрушечное здание красно-белого вокзала, повзрослевшую березку, цветастые осины и серьезные ели, которые будто сторонились столь бесшабашных соседей.

Из леса тянуло грибным духом, листопад еще не начинался по-настоящему.

Все кругом выглядело мягко и ясно.

На полустанке никто из поезда не вышел. Это меня не удивило. Тонька, моя младшая сестра, давно писала, что с той поры, как наш небогатый колхоз стал отделением соседнего совхоза, никто в будни не ездил в город на базар.

Раздумывая о разном, я приближался к родному селу.

Лес был не густой, хорошо ухоженный, прореженный, с крепким здоровым подлеском. В нем было светло и как-то задушевно. Не мерцали блики на листьях, и хвоя не сверкала.

Деревня наша стоит на взгорье. Сразу у последнего дома, в котором жила Марфа-ведьма, начинается склон. И вот по этому склону, наискось, и пролег проселок, выбитый во время войны танками, чтоб сократить путь до соседнего села. У дорог тоже свои судьбы. И раз она была проложена, то