- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (9) »
Кирилл Богданович СТАВЛЕНИЕ ГОРОДА У КРАСНОГО ЯРА
Ставление города у Красного Яра
изкое закатное солнце багрянило воду. Напористый ветер гнал рябь по воде. Напрягая жилистые руки, Федька раз за разом дергал пеньковую веревку — из воды комлем вперед лезло лиственничное бревно. По пояс мокрый, увоженный в смолье, песке и глине, Федька, оступаясь на галечном берегу, тащил тяжелую лесину. Наконец остановился и утер пот с лица. Дальше одному тащить было не под силу. Федька огляделся. Вон они, казаки, кто с чем — с топором, с теслом, с пешней, с напарьем[1], с заступом. По всему берегу Енисея рассыпалась его сотня. Стучат топоры, отесывая бревна. Белая щепа устлала берег, ровно кто больших рыбин накидал, из сетей вытащенных. А на яру скрипят вороты, втягивая бревна наверх. И тож топоры стучат. Уж которую неделю идет острожное ставленье. Великий труд — острог[2] ставить, да еще в земле незнаемой. Когда сюда шли, всего ждали. Но пока бог миловал, все было ладно. Качинские иноземные люди не трогали казаков да еще помогать обещали. Встретили их, казаков, на пути к Красному Яру, Тюлькиной землицы[3] князцы — Татуш и Абытай, уже за Порогом[4] это было, лошадей давали — лес на острог возить. Да лошадей все одно мало. Спешит воевода Ондрей Анофриев сын Дубенской[5] до осени острог поставить, пока дни погожие. Федька еще раз огляделся: сзади горы и лес-тайга. Впереди, за Енисеем, опять же горы. И с боков. И кругом тайга. А что и кто в тайге той: друг ли, ворог или только зверь лесной — неведомо. Облизав обветренные, потрескавшиеся губы, Федька крикнул: — Эй, казачки! Подсоби кто. От одной кучки служилых, что сгрудились у воды вытягивая на берег большой дощаник[6], отделился дружок Федькин, казак его же сотни Афонька. В нем, как и в Федьке, трудно было и казака-то признать. В рваных холщовых портах, завернутых выше колен, в холщовой же рубахе без опояски, от солнца черный весь — мужик да и все. — Чего, Федя, подсоблять-то? — Да вишь вот, лесина. Не управлюсь один. — Эк сколь лесин натаскали, и все мало, — проворчал Афонька. — С тыщу, поди, приплавили? — спросил Федька. — Боле. Тыщу и еще два ста. Ну, давай, взяли! Они положили веревку на плечи и, согнувшись, разом навалились. Тяжело переступая, хрипя надсадно, поволокли. И вот бревно легло в ряд с десятками других. — Тяжело, — выдохнул Афонька. — Ага, черт — не лесина! Афонька с Федькой присели около бревен. Уж очень ноги гудели, и руки ныли, и спины ломило. — Стемняет скоро, — сказал Федька. — Угу, — кивнул Афонька. — А чо, Афоня, сколь еще… — утираясь подолом рубахи, начал было Федька, но не договорил. — Слушай! — разнесся зычный голос с высокого яра, где самый острог ставили. — Слуша-ай! Слуша-ай!! — подхватили еще голоса. — Атаманы кличут. Слышь, Федя? — А может, что воевода огласить хочет? — Все едино. А ну… Казаки поднялись и двинулись прочь с берега, по которому тянулись на скликавшие голоса и другие — по двое, по трое, по одному. Шаг их был тяжел — устали казаки за день. Мелкий камень визжал под ногами. Афонька с Федькой по тропе поднялись на крутой угор. Ветер был здесь сильнее. Он затрепал подолы, вздул рубахи пузырями, разметал волосы непокрытых голов. Хоть и привычно, а всякий раз на кое время останавливался любой казак, поднявшись на угор. Остановились и Федька с Афонькой, потому — было поглядеть на что. Прямо перед ними, на мыске, что речка малая Кача, вливаючись в Енисей, образовала, вздымались стены острога, еще до конца не доведенные. Они еще виднелись в притухающем свете дня, белея ошкуренными палями[7]. Ладно сложенные, они тянулись по четырем сторонам. Пять башен — две проезжие да три поменьше, на столбах ставленные, возвышались над стенами. Может, и невелик был острожек — сажен пятьдесят-шестьдесят по каждой стороне, да дорог казакам: потому, первое, — сами ставили его, а другое — дале их никого из русских людей не было в сих местах. Федька с Афонькой постояли, полюбовались. — А еще много ладить, — молвил Федька. — Обламы[8] ставить, да ров копать, да вал сыпать. — Много, — согласился Афонька. И они пошли к становищу, где горели костры, двигались в сумраке тени. Доносился гомон людской. Пахло варевом. — А сколь уже сделано… — вновь начал Федька. — Тож много. Так ить нас-то, почитай, три ста тут. Чо уж… — А сколь бы ни было. Все едино — быстро мы острог ставим. — Как не быстро, коли воевода понужает все… Да, что верно, то верно. Невдаве пришли они сюда, на Красный Яр. Еще не стерлось в памяти, как гуляли по городу Тобольску… Шагая в сгущавшейся теми, Федька с Афонькой вспоминали, как попали сюда, в Тюлькину землицу на речке Кача. А дело было так. Шатался однова Федька на торжище с утра самого промеж люду разного. Народ на торжище всякий. И молодой, и старый. И мужики, и бабы; служилые — стрельцы да казаки; пашенные[9] и посадские — русские и новокрещенные; гулящие люди; женки казацкие и стрелецкие. Глазел Федька по сторонам: покупать-то ему не на что было — поиздержался да прожился весь. Глядел на товар красный в лавках и на рундуках, что люди торговые выставили, на мягкую рухлядь[10], что люди промышленные в тайге добыли, глядел на хлебные торги, на кузнецкие поделки, на оружейников. И только хотел Федька вспять поворачивать, чтоб до слободы идти, где жилье имел, как услышал — тулумбас[11] бьет. Протискался. Увидел — бирюч[12] стоит дюжий, борода — что помело, из-под бровей лохматых глаз не видать — и оглашает по торжищу, в грамоту глядючи: — …Указал государь-царь и великий князь Михайло Федорович всея Русии в Качинской землице на Красном Яру поставить острог… И для того острожного ставления велено прибрать вновь в Тобольску и в иных сибирских городах атаманов и казаков, и свое государево денежное и хлебное жалованье велел им оклады учинить… — Ты гли-ка, жалованье денежное, — сам себе сказал Федька и стал слушать дальше, что выкликал бирюч.А тот оглашал, чтоб вольные люди всякие шли в государеву службу, в казаки, в Качинскую землицу для того
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (9) »