вчерашнего, за холопскую суетливость души и рук. Из Парижа только пальчиком поманили, а он сразу колокольцами рассыпался. Хотя договоренность о встрече с министром была давняя, еще до того, как получил приглашение ЮНЕСКО. Надо было как–то пристраивать учеников. Мастер надеялся выбить им в министерстве хоть какую–нибудь подачку. А заодно, если уж так сошлось, попросить, чтобы и ему оплатили дорогу до Парижа и обратно.

Просить за себя было стыдно, и он еще на подходах к министерству уже крепко завелся, не хотел, но открыл двери кабинета министра ногой. Пожалел, что рано начинает выплескиваться, только было уже поздно. А министр как и не заметил его демарша. И это было плохой приметой. За свою жизнь Мастер усвоил, если чиновник с первой минуты встречи угодлив и предупредителен, — добра не жди. На тебе же и отыграется. Угодливость предшествует отказу — азы чиновного искусства.

Ко всему, министр этот был перед ним — мальчик. И сколько их, мальчишек, перебывало в этом кабинете. Были мальчики в возрасте, сановные, вельможные, явные хамы, были интеллигентные, к самому себе обращались только на вы. А этот, последний, очень был угодлив, как, впрочем, и то трехкопеечное дело, которому он служил, которому служил сам Мастер, Ашир и Узник одновременно. Как вся культура страны: в свое время три копейки с рубля, что были на счету у страны. Раньше три копейки, а сейчас хорошо, если целая копейка наберется. Соответственно на эту копейку чести и достоинства. Но Мастер знал о министре и другое. Его внешнее заискивание — только маска, на “культуру” он пришел из органов. Сам признался в этом еще во время их первой встречи:

— А мы виделись с вами и раньше.

— Где же это мы могли видеться раньше?

— В школе КГБ десять лет назад, когда вы там выступали.

Мастер тогда неловко замялся, но скрыл эту неловкость за грустными мыслями: может, и к лучшему, что человек пришел на такой пост из органов, может, будет больше порядка. Надежда — мать дураков: когда все вдребезги, то и все в дребезги.

Министр выставил початую бутылку “Беловежской”, позвонил секретарше, чтобы принесла кофе и печенье.

— Вы неисправимы, — сказал Мастер.

— Это почему? — удивился министр.

— Вы что, и дома с друзьями закусываете водку печеньем, запиваете кофеем? — старался держаться взятого тона Мастер. — Копируете запад, но там ведь виски. А вместо печенья лед, тоник или содовая…

— Действительно, волапюк получается, — министр позволил себе сдержанно улыбнуться.

А Мастер продолжал все с тем же напором:

— Почему все вы, чиновники, так любите эту крашеную мерзость? — Ткнул пальцем в этикетку “Беловежской”. — Хоть чуть–чуть красными желаете остаться?

— Да нет, — министр оставался непробиваемо вежливым. — Это больше для старшего брата, для московских гостей. Те умирают по фирменной “Беловежской”.

— Дураки, — сказал Мастер, уже сдаваясь. — Беленькая лучше.

— И я так считаю, — подыграл ему министр, и Мастер понял, что он уже в абсолютном проигрыше. — Есть и беленькая, но только начатая.

— Меняем декорации. Давайте початую беленькую, — почти приказал Мастер.

Под беленькую и начался их разговор, разговор занятых делом мужчин, стремящихся хоть на кривой козе да объехать друг друга. Министр легко обещал Мастеру помочь его ученикам найти заказ или пристроить в какой–нибудь государственной богадельне, где они будут иметь хоть на хлеб, по крайней мере, наиболее способные из них.

Вдохновленный беленькой и сговорчивостью министра, Мастер расслабился, посчитал, что пришел и его черед заиметь клок шерсти. Вынул из кармана и положил перед министром приглашение ЮНЕСКО.

— Чудненько, чудненько, — возликовал министр. Свое “чудненько” он выдал на русском языке, до этого говорили по–белорусски. Мастер посчитал этот переход дурным знаком. И не ошибся.

— Честь, честь всем нам. Америка узнала Беларусь благодаря маленькой девочке Ольге Корбут, спорту, гимнастике. А наше великое и прекрасное искусство откроет нам двери в мир…

— Согласен. Дайте пожму вам руку, — остановил министра Ашир и протянул ему руку так стремительно, что министр невольно отшатнулся. И руки не подал, Ашир засмеялся.

— Небольшие деньги, — сказал он, — сколько там, три или четыре сотни долларов до Парижа и столько же назад.

Министр молча наполнил Мастеру и себе рюмки остатками беленькой. Выпили они тоже молча. И только после этого министр заговорил.

— Референдум, мать его… — сказал он и грубо выругался. — А тут еще ко всему конкурс певцов “Золотой шлягер” в Витебске и “Славянский базар”… Почему–то наша власть любит больше всего певцов и базар. Певцов понятно, птичка маленькая… Но, скажу тебе, прожорливая. А базар… Слушай, слушай, да ведь через месяц у тебя юбилей.

— Вот и давайте те деньги, что на юбилей, потратим на дорогу в Париж.

— Не могу, — почти застонал министр. Застонал так неподдельно, что Мастер не усомнился.

Время было вставать и прощаться. Беленькая была выпита, печенье исклевано, кофе проглочено. Но Мастер ту минуту, когда достойно можно было уйти, пропустил, поддался искренности министра и сейчас думал о том, как его успокоить, отвлечь от государственных забот.

— Слушай, слушай, — заговорил министр. — Ну зачем тебе тот Париж? Давай я лучше в Конотоп тебя пошлю.

— Куда? — удивился Мастер.

— Брось. Это я так шучу. Юмор у меня такой. Конечно же не в Конотоп. Формируется эсэнгэшная бригада, десант в Крым, в Ялту. Какая–то тусовка, в общем посиделки. Я могу включить тебя в список. Побродишь по Ялте, сходишь на могилу Максима Богдановича. Попьешь сухого вина, хересу. Искупаешься в Черном море — и на родину. В Беларусь, на свой собственный юбилей, прямо за стол. Ладненько, договорились?

— Ладненько, договорились, — пряча глаза, думая о чем–то своем, сказал Мастер.

Вот так он очутился накануне своего шестидесятилетия вместо Парижа — в Ялте. И сразу же по приезде туда настроился пойти к могиле Максима Богдановича. В самом деле, шестьдесят лет, мир видел, к чужим могилам ходил, а к своему близкому, родному так и не попал, хоть бывал, и не раз, в Крыму, в Ялте. Да все как–то вроде не попутно было.

Наверное, там, в Крыму, на морском и горном сквозняке, возле могилы Богдановича, и начался его уход, тихое и незаметное исчезновение из жизни. Но в то время Мастер и думать не мог,