Алесь ПЕТРАШКЕВИЧ ПЕТР МАШЕРОВ: "ТЕПЕРЬ Я ЗНАЮ…" Из документального повествования

Об этом неординарном человеке написано немало, но правдивый облик его, как мне кажется, не раскрыт. Более того, фантазии одних создали из него почти святого от власти. Для других он бесспорный монумент советско-большевистского рыцаря без страха и упрека. Между тем, Машеров был сложной, неоднозначной, даже трагической фигурой. И — обыкновенным человеком, волею судьбы оказавшимся в обстоятельствах, когда не только история творит личность, но и личность историю.

Был ли он счастлив? Сомневаюсь. На таких властных высотах счастливыми могут быть лишь люди, не обремененные высоким интеллектом…

Судьба моя сложилась так, что я имел возможность более 20 лет наблюдать за Петром Мироновичем, притом лет 13 из них не со стороны, а как говорят, непосредственно. Согласитесь, что имею определенное право на свой взгляд, на свое мнение об этом человеке. Многие, кто был гораздо ближе к Первому, безусловно знают о нем больше, но сказать по какой-то причине не хотят. Я расскажу о том, каким его видел, каким он мне запомнился благодаря личным встречам, беседам, отношениям по службе, особенностям его характера. Полагаю, это окажется существенным дополнением к образу этого незаурядного человека.

Я видел, как счастлив был Петр Миронович, когда получил от "центра" огромные, как тогда казалось, деньги на так называемое "преобразование Полесья", а точнее — на его осушение. Каким растерянным и раздраженным он был, когда небольшая группка писателей и ученых выступила против тотальной мелиорации. Он недоумевал, как это образованные, интеллигентные люди не могут понять и принять того счастья, которое он несет людям извечно забитого Полесья, веками гниющего в болоте. Он был сконфужен, возмущен и разгневан на псевдонауку и ученых-мелиораторов, когда понял, что погиб целый край, его природе нанесен непоправимый вред, не получилось того эффекта, на который рассчитывали. А изувеченной оказалась не только природа, но и уклад жизни полешуков, их традиционная культура, их мораль. Трещина, образованная гигантским плугом академика Мацепуры, оказалась глубже, чем рассчитывали энтузиасты "преобразования" и он, Машеров.

На одном из заседаний бюро ЦК, где рассматривались созданные проблемы Полесья, которые правильнее было бы назвать экологической катастрофой, Петр Миронович растерянно спрашивал:

— Что же это за мелиорация, уважаемые теоретики и практики, если в засуху на Полесье нет воды, а в дождливое лето ее больше чем надо? Я, вы, все намеревались мелиорировать земли так, как это было сделано в Голландии или Пруссии, а на поверку оказалось, что просто осушили, загубили целый край! Отсюда и засухи, и пожары, и паводки, и черные бури, и разорение людям, которые ждали от нас с вами своего мужицкого счастья, потому что веками сидели в болоте!

Другим разочарованием и скорбью был крах его же романтической идеи сплошного и быстрого переустройства села в масштабах всей республики. Из 33 тысяч населенных пунктов Беларуси более 30 тысяч были объявлены неперспективными, а примерно 2500–2700 должны были превратиться в агрогородки с приличными условиями существования. Чем не благородная идея? Но оказалось, что союзное государство на такие мелочи не могло раскошелиться. Были у него грандиозные затратные планы в космосе, на Луне, на Кубе, в Афганистане, на Ближнем Востоке, в Африке и бог знает где еще. Ассигнования центра (по сравнению с тем, что из республики выкачивалось) на грандиозное по масштабам переустройство крестьянского быта и сельскохозяйственного производства были такими никчемными, что строительство нескольких образцово-показательных центральных усадеб колхозов и совхозов, вроде "Вертелишек", затягивалось на десятилетие. А поскольку так называемым неперспективным поселкам, деревням и селам было запрещено всякое развитие, они довольно скоро зачахли и обезлюдели. Молодые стали разбегаться, кто куда мог: в города и райцентры, на "новостройки коммунизма", на лесоразработки Севера и Востока и особенно на нефтепромыслы Сибири. А что им еще оставалось делать в родных, обреченных на вымирание деревнях, где ликвидировались за ненадобностью начальные школы, "укрупнились" библиотеки и клубы, закрылись фельдшерские пункты и магазины? Даже зажиточный мужик, не говоря уже про вдову или ветерана-инвалида, не мог, не имел права не только построить новую хату, но и отремонтировать старую, обновить крышу, поставить новый забор.

Через 10 лет такой неперспективной жизни тысячи деревень опустели и зияют сегодня черными дырами гнилых оконных проемов. Исправить, восстановить, отстроить все это уже никто не сможет, ибо уже некому. Эти удручающие пейзажи довелось увидеть и самому Петру Мироновичу. Наверно, они производили на него, как и на всех нас, гнетущее, страшное впечатление.

Когда однажды у нас зашел разговор о пьесе Андрея Макаен- ка "Таблетку под язык", Петр Миронович с сожалением сказал, что драматург остановился на полдороге, словно испугался чего-то страшного и для себя, и для нашего села.

— Подумаешь, молодежь бежит из деревни! На то она и молодежь, чтобы искать, где лучше. Вот когда вся разбежится, — бросил он очень зло, — может, тогда там, — и показал на потолок своего кабинета, — поймут, что без сильного, богатого села мы вообще погибнем.

Очевидно, осознав ситуацию, в которую попал с перестройкой села, грустно заметил:

— Оценив те крохи, которые выделяются из союзного бюджета, я понял, что нам придется 50–60 лет перестраивать наши деревни. А за это время в неперспективных должно родиться и умереть целое поколение моих соотечественников…

После этих слов он закурил, долго молчал. Я уже знал, что в такие минуты лучше оставить его одного. Можно только догадываться, какие думы одолевают его.

Может, кто-нибудь и слышал от П. М. Машерова слова раскаяния в том, что именно в годы его правления в белорусской столице были закрыты последние белорусские школы. Мне слышать этого не довелось. На чужом, хотя и близком языке функционировали все высшие и средние учебные заведения, вся партийно-государственная машина. При нем почти все газеты были переведены на язык метрополии, а тиражи белорусских книг удерживались в мизерном проценте от тиражей на русском языке, в престижные правительственные концерты попадали лишь этнографические национальные "вставки" и т. д., а уж это мне известно доподлинно. Пожалуй, Петр Миронович, при всей его образованности и интеллигентности, разделял идею слияния