- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (42) »
Александр Иличевский Мистер Нефть, друг
Глава 1 ВОДА
Сегодня гады вот что придумали. Убедившись, что ничего им из меня не выпарить, выдали стопку школьных тетрадей в клетку, четыре карандаша и точилку: Петя – он принес – молча положил на тумбочку. И понял я, что дело теперь уж точно швах, и почувствовал облегчение. Вместе с этой мыслью пришел призрак праздности, и я с любопытством следил за Петей. Он смотрел под ноги, вдруг хмыкнул и подался к двери. Я хотел окликнуть его, но передумал. Замок цокнул, и понял я, что это: они хотят, чтобы я начал писать. Первым встряло – изорвать бумагу. Но искус был велик: книг я не видел, как прошлогодний снег, полгода. Были бы у меня книги, я бы давно уж успокоился, просил бы только новые. Дать мне книги – все равно что выпустить на волю. Письмо же равноценно чтению. Однако оно менее свободно, и гады про то знают: это все равно как гулять на привязи. По крайней мере, письмо ему, чтению, подражает. Неравноценно оно потому, что оставляет следы, по которым есть шанс пишущего отследить, удержать в прицеле: читающий – охотник, пишущий – беляк, мечущийся по белизне забвения бумажного поля. Вот и решили сыграть ниже пояса. Ведь знают, гады, что люди как раз и берутся за письмо, когда становится невмоготу читать. А когда книжки вообще недоступны, то и подавно писателями становятся. Потому они и решили поставить на это, и таким – косвенным – образом, выпустив меня попетлять, полетать на свободе – самим подглядеть: авось приведу их к тому, что вот уж месяцев семь им никак не выкатать еженощными дознаниями. Ну что сказать? Понятно, не устоял я пред искушением. Тем более, наконец появился шанс повременить с их ночными бенцами. А ежели придут, то так и скажу: пошли вон, мешаете. Я осторожно взял карандаш, поводил по обоям, заостряя грифель, раскрыл тетрадь и, не задумываясь, надписал:«Крепость. И вот прошло сначала пять лет, потом еще три, и еще два, до грани 90-х. Мне восемнадцать, я живу. Сейчас я живу в лете, жаркое лето стоит в Баку. Под его горячими ладонями размягчается асфальт, я чувствую это через подошвы сандалий. В Баку – дом моей бабушки, где я гость. Город похож на театр, сцена которого – бухта Каспийского моря. Дома, как виноградинки фруктовой горы на базарном прилавке, лепятся друг к другу по ярусам чашеобразного склона. На одном из средних ярусов расползлась по холмам крепость Ичери-Шехер, взявшая в оправу шкатулку дворца Ширваншахов; на самом верхнем темнеет тяжелой зеленью кипарисов парк имени Кирова. После заката опасно гулять по его аллеям. Особенно юношам-чужакам, не владеющим местным диалектом. Поэтому, став для безопасности немым, я ускоряю шаг. И еще ускоряю его – мимо компании, расположившейся на последней скамейке аллеи, у самого выхода из кипарисовых сумерек. Меня окликают. Я отвечаю по-английски. Компания выражает сначала смущение, затем восторг. И смущение, и восторг – варварские. Меня обжимает гурьба шпаны, усаживает на щербатую скамейку. Никаких расспросов, мне протягивают сбитую на пятку гильзу «Ялты», за ней вьется нитка анаши. Недоуменно затягиваюсь, пыхаю с кашлем – на меня пялится хохот. Как цыгане – мелко теребя и ощупывая – трогают мою одежду, я отстраняюсь. Отстранение мое резко, оно задевает. Ощерившись, у меня отбирают: папиросу, часы, кошелек, альбом, карандаш, носовой платок и дыханье. В карманах – ничего. Вывернутые – жалкие, как обмотки на подрезанных щенячьих ушах, я тщательно заправляю их и по-английски требую вернуть мои вещи. Невнимание. Представляю, как прорезь в печени от скользкой финки постепенно вместе с кровью переливается в глухоту. Потерю сознания я почему-то связываю с тишиной, которой оглушительно накрывает гребень прибоя. Примерный перевод того, что слышу: «Сейчас мы покоцаем этого фраера и наконец-то поужинаем. Вагиф, сгоняй-ка за фуртухой». Что такое «фуртуха», мне неизвестно. Я ложусь на землю, вспомнив, что собаки на лежачего не нападают. Мягкий песок под щекой тепел, я вжимаюсь в него, становлюсь неровностью дорожки. Прокатись по мне сейчас велосипед, мой хребет показался бы его шинам легкой встряской на ухабе. Лежа, то представляю, как я уже двигаюсь по кишечнику хулиганской злости, то – как еще жарюсь, насаженный на эту самую фуртуху. Я ненавижу загадочную фуртуху, хотя догадываюсь, что она ко мне равнодушна. Я уверен – меня съедят. Главарь еще что-то деловито наказывает посыльному Вагифу, но мне уже ясно, что им вот-вот станет невмоготу мое лежание. Вагиф, выслушав и покорно кивнув, воровато ныряет в глубь парка, пропадая за кустами белой, прахом цвета осыпающейся акации. Мне хочется запеть «Интернационал». Меня снова усаживают. Объясняют: среди них есть художник-любитель, сейчас он покажет свое мастерство: срисует мой профиль. Своей неподвижностью я выражаю презрение: моя неподвижность ждет, когда ей будут возвращены вещи. Они решают, что я позирую. Я – позер: вместо того чтоб дать деру целым, жду, когда мне вернут то, что мне ценно. Ценно: не целлюлоза альбомных листов или углерод карандаша, но Облако. Облако впечатления, которое я повстречал, бродя утром по городу. Как след чудесного уличного знакомства, справа налево я черкнул в альбоме московский телефон. Но прежде – навсегда запомнил. Однако допустить осквернение – оставить в руках неприятеля, хотя и в виде шифра, координаты цели – было невозможно. Я ждал. Тем временем лист покрывался художественными каракулями врага. Слух пестрел задорными комментариями товарищей рисовавшего. Между стволов кипарисов поверх не видного с этого края аллеи обрыва, у вспухшего высотой горизонта мельтешили стайки морской ряби, подсвеченной уже тлеющим закатом. Прогуливавшиеся заблаговременно покинули парк: аллея пуста. Столбики пыли (кто поднял ее?) плавно вращаются в пластах мягкого света заката: вытекающая медленно масса светлого тепла, нарезанная стремительными свечками кипарисов. Наконец издевательство окончено. В потешном смехе мне показывают мое изуродованное лицо. Я зажмуриваюсь. Не глядя захлопываю альбом, вырываю карандаш, поднимаю из пыли носовой платок и, кажется, начинаю дышать. В ответ на улюлюканье по-английски промолчав, удаляюсь. Вслед мне кричит рисовавший: «Извини, чувак, ты получился – как баба!» Как бы внутри слепоты наворачиваются обидные слезы. Мой быстрый шаг похож на замедляющийся бег. Под гору миную тревожный распах пустыря, взмыв, перелетаю через
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (42) »