отражая общие процессы не в повсеместно приложимой типичности, а в реальности именно того объекта, который им описывается. Социальная обусловленность человеческих судеб подается не в образах предельно наглядных, концентрирующих в себе только основное, только классово-историческое, а в сумме сообщаемого об отдельных, неповторимых и разных людях, в гамме различных, сугубо индивидуальных людских сознаний и деяний — и лишь воспринимаемые в целом, в богатой своей конкретности они подтверждают истины самого широкого плана. Утверждая гуманизм, писатель не уклоняется от изображения отрицательных явлений действительности тех лет и их сложности. Он отчетливо разделяет своих героев (причем в итоге уделом одних, положительных, оказывается возвышение, а уделом других — деградация), но разделение это художественно мотивируется симпатиями рассказчика. Не отказывается он от психологической индивидуализации персонажей, только воплощает ее теперь преимущественно в действии, в развитии. Книга оказалась достаточно основательно заостренной против публицистической иллюстративности, схематической заданности, которые сказались в ряде произведений польской литературы рубежа 40—50-х годов, написанных с благими намерениями, но сильно упрощавших изображаемую действительность. В год появления книги Маха об этом начала говорить и критика.

Между «Домом Явора» и новой крупной вещью Маха — лирической повестью «Жизнь большая и маленькая» (1959) — минуло пять лет. Мах, приветствуя все положительное, что было внесено за эти годы в польскую литературную жизнь, остался верен тому главному, что было всегда характерно для его творчества. Многое в спорах тех лет его настораживало, казалось ему наносным, неправильным. Он резко выступал против попыток придать критике (и не только критике) камерный характер, что ориентировало ее лишь на анализ художественной структуры произведения и мешало в оценке его достоинств исходить из принципиальных общественных критериев. Ориентация на западную литературу, на ожидание плодов от пересадки на польскую почву ее мировоззренческих и формальных исканий Маху, человеку глубоких знаний, влюбленному в польскую литературную традицию, убежденному, что Польша давно утвердила свое право на культурную самобытность и значимость, представлялась неперспективной. Современность в литературе он никак не сводил к формальным новшествам и необычности. Вот что он говорил в этой связи: «Современность для меня не формальная категория. Это категория, связанная с сущностью. Литература должна не только представлять действительность, но и формировать ее или в границах возможностей печатного слова творить». Пессимистическая концепция действительности, воспринимаемой как темный хаос, враждебный человеку, такому писателю, как Мах, чей гуманизм был основан на вере в людей, никак не подходила. Мах при всей своей доброжелательности мог быть и резким в оценках, если речь шла о вещах, представлявшихся ему принципиально важными. В 1955 году, в начале периода бурных споров, он писал: «Я радуюсь, что мы заметили, назвали и заклеймили вчерашние ошибки, что мы хотим лучшего, развития реалистической литературы, что мы трудимся над ее совершенствованием. Я только ненавижу мутную пену на волнах «оттепели». И если мне грустно и не по себе — то потому, что в последнее время, как мне кажется, мутные волны заливают чистый поток».

«Жизнь большую и маленькую» в Польше многие не без оснований признают самым лирическим, самым задушевным произведением писателя. Эта повесть произвела весьма отрадное впечатление именно своим светлым и в конечном счете оптимистическим тоном.

Само название книги говорит о двух планах повествования, о различном восприятии мира: детском, пусть неглубоком и подчас беспомощном, но зато красочно ярком, сдобренном фантазией, сказочностью, и «взрослом» миропонимании человека, уже обогащенного опытом. Оба эти восприятия сочетаются и переплетаются в личности рассказчика, который спустя годы вспоминает о своем детстве, лирически комментируя минувшее. Оба они необходимы человеку, оба являются слагаемыми личности. Герой говорит: «Какая из прожитых мною жизней была маленькой жизнью, а какая — большой? И как найти для нее меру? Была ли маленькой далекая жизнь моего детства, когда весь мир виделся мне в радужном свете, и можно ли назвать большой мою теперешнюю жизнь, жизнь взрослого человека, осознавшего всю несбыточность мечты, быстротечность времени и такого беспомощного перед лицом вечной разлуки с тобой, отец». Детская способность находить чудесное в мире, детская, жадная и наивная, потребность добра и вера в него не могут сохраниться навечно, безвозвратно сменятся взрослым пониманием неизбежности разочарований, знанием того, что в реальности много сложного, жестокого, несправедливого. Но потребность добра и вера в него не должны исчезнуть бесследно, не должны напрочь забыться. Что-то от них человек должен сохранить, пусть как воспоминание, как сожаление, как пройденное, переоцененное, скорректированное, — они должны присутствовать в нем, должны определять лучшие стороны его души.

«Повесть о детстве» у Маха — при всей своей сказочности — чрезвычайно конкретна. Это детство именно деревенское, именно в польской деревне, детство послевоенное, в трудное для страны время. Избранный писателем аспект повествования позволял в изображении этого времени не повторяться (Мах ведь уже писал о послевоенной деревне) и не углубляться в общественные проблемы, освещение которых не входило в писательскую задачу. Он же позволял дать оптимистическую в основе трактовку происходящих в книге событий, не затушевывая их теневых сторон.

Новые времена тоже приносят немало хаотического неустройства, которое то и дело задевает героя повести и близких ему людей. Писатель в этой связи не только рассказывает о дурных, нечестных, злых людях, но и показывает, что порой им удается взять верх, добиться своего, причинить зло другим. Происходящее в мире взрослых для мальчика оказывается непонятным и неприемлемым еще и потому, что ход общего процесса — благотворного в основе — не всегда тщательно отмеривает справедливость по отношению к отдельным людям. И все же в книге Мах настаивает на том, что избавление от иллюзий не должно лишать человека веры в лучшее, что ему необходимо жизнеутверждение — даже тогда, когда далеко не все понятно и объяснимо, когда нет гармонии между ним и окружающим. Герой книги говорит в заключение именно о такой потребности: «Важно только одно — мое тайное стремление знать то, что поддерживает и укрепляет мою веру в жизнь, мою добрую