бег!»

Кого же мы видим на этой узкой лесной дороге, идущей мимо мин, воронок, выбросов земли? В рассказе «Снова дома» — это бабка Палага и ее четырнадцатилетний внук Захар.

«Бабка Палага, широко переставляя усталые, мосластые ноги, не отставала от своего внука, четырнадцатилетнего худого Захара с лохматым затылком, и на ходу все думала: может, им еще повезет — и Авдотья, ее дочь, с младшим внуком Толиком отыщутся, всякие чудеса в жизни бывают, господь не без милости, думала бабка Палага, поднимая босыми ногами с черными, потрескавшимися пятками тяжелую пыль с дороги.

Бабка Палага несла всякую всячину, связанную полотенцем и перекинутую через плечо. Впереди висела плетеная корзина с крышкой, где сидела белая кура — бабка сумела ее сохранить на семя; сзади покачивался тяжелый узел с разным барахлом: четыре миски — три глиняных и одна жестяная, мешочек фунтов на десять пшена, немного сольцы, рваные Захаркины штаны и рубаха. И раза два уже бабке Палаге пришлось с помощью Захара перебираться через траншеи, пересекавшие дорогу…»

Стоит чуть пристальнее вглядеться в фигуру долговязого подростка Захара, о котором бабка думает — «не иначе как от страха парня вытянуло», в подробности его и бабки жизнеустройства в уничтоженном родном селе, как легко узнаешь страницу биографии самого Петра Проскурина, ощущаешь горький вкус его «хлеба ранних лет».

Народ — имя твое, вернее, первое из человеческих имен… Острое ощущение причастности к чему-то великому, беспредельному, неостановимому рано испытал будущий писатель. Инстинкт гнезда, обостренное понимание опасности отбиться от потока людей одной с тобой судьбы, от семьи и рода, — в сущности, очень многие из тех «глубинных зовов» степи, земли, истории, что слышат герои романа «Судьба» и «Имя твое», — всё формировалось в Проскурине незаметно, хотя и с беспощадной прямотой, реальными поворотами событий.

…Горькими были его впечатления от встречи с родным домом, с улочками тихого до войны городка Севска. «С какой-то устрашающей яркостью вижу в Севске, — вспоминал Проскурин, — на городской площади виселицу, а на ней трех партизан. И один — совсем мальчик, лет двенадцати…»

А до возвращения в родной поселок, еще весной, было отступление — нет, не к своим, — просто немцы очищали зону обороны от ненужных «элементов», не думая об их участи, от партизанских соглядатаев… «Я тянул сани с маленьким братишкой. Шли мы через луг, который был почти весь покрыт талой водой, — рассказывал в одной из бесед писатель. — У немцев стали бить тяжелые шестиствольные минометы. Летит мина, и такое ощущение, что сейчас именно в тебя попадет. Все внутри сжигала какая-то опустошающая жажда. Я стал пить из воронки. И вижу — лежит прямо передо мной оторванная рука. Я ее чуть губами не касаюсь… Отсюда, пожалуй, ощущение войны и самого главного в ней — ее античеловеческой сущности».

Простое накопление впечатлений, знаний, насыщение себя информацией еще не делает человека художником. Истинный художник не тот, кто много знает, ибо всякое «много» всегда относительно, условно. Карлик, влезший на плечи великана, как сказал Гейне, видит даже дальше и следовательно чуть «больше» великана. Но… Но в карлике «нет биения гигантского сердца», и потому он не способен ничем обогатить мир, пережить и одухотворить увиденное.

В неопубликованном фрагменте «Страницы автобиографии» — снова цепочка воспоминаний — Проскурин, оценивая впечатления юности (1943–1946), писал о стихии народной жизни, невольно «учившей» и его многому:

«Все эти годы — работа, работа, работа. Крестьянская, когда не считают времени и сил, и все-таки по вечерам — песни и гармошка. А с самого начала, когда немцы были разбиты на Курской дуге и мы вернулись в поселок, жили в немецких землянках… Вокруг брошенные мины, снаряды, разбитые танки, гранаты, на десятки километров минные поля и ряды колючей проволоки, в кустах, в зарослях находили трупы немцев и стаскивали с них сапоги — крепкие, кованые — на пять лет потом хватало… А на солдатских, широких, на весь орудийный расчет, нарах отходила бабушка Настя, мать матери, она умирала от живота, чего-то съела невпопад, и истощенный организм не смог пересилить расстройства. Ее отпаивали травами, настоем сушеных метелок конского щавеля, но ничего не помогло. А наши войска все шли и шли, к Днепру, на Киев, и я только недавно, через два десятка лет, понял скорбную торжественность и величие того времени. А тогда, несмотря ни на что, была радость, радость освобождения, радость от возможности спокойно спать, ходить, не скрываясь, дышать и смотреть в небо без страха».

Что рождали подобные впечатления в душе пятнадцати-семнадцатилетнего юноши?

Если говорить о главном моменте внутренней биографии Петра Проскурина в эти годы, то он и состоял в затянувшейся, мучительно-сложной попытке осознать себя через судьбу народа, «определиться в событиях», опираясь на впечатления реальной жизни.

Стихи тех лет — а их за неимением бумаги будущий писатель писал на иллюстрациях Г. Доре к Библии — утеряны, забыты. Но чем иным, если не эпизодом внутренней биографии, фрагментом ритмически организованной исповеди, навеянной, конечно, по-ученически тщательно усвоенными «Словом о полку Игореве» и гоголевскими монологами о Руси, является одно из лирических отступлений в первом романе Проскурина «Глубокие раны». Слишком тонка, «прозрачна» здесь перегородка между литературой и дневником… Слова горят трепетным светом юной души. «Огонек» мысли колеблется на ветру, но он упрям, дерзновенен…

«Русь! Вздыбилась ты, огромная и неоглядная, заслонила истерзанной грудью Вселенную, и заалели снега твои от крови, поредели леса твои от пламени…

Неисчерпаемыми оказались силы твои. Скажи, Русь, как назвать тебя? Несгорающим факелом, осветившим жизнь человечеству на многие годы вперед? Страдалицей? Героиней? Ты и то, и другое, и третье, Русь!

Похожа ты на звенящий полет стрелы, на шелест знамен. Но стонут дочери твои, угоняемые на чужбину, и падают сыновья твои, раскидывая руки, мутнея взглядами, падают, чтобы никогда не встать. И, очевидно, поэтому перепоясалась ты, Русь, по белому снежному платью трауром многочисленных пепелищ…»

Все мы, в известном смысле, живем на содержании юности… Это юношеское стремление увидеть сразу всю Россию, научиться мыслить о судьбах народных — не в нем ли истоки главных свершений писателя?

..После службы в Советской Армии, где Петр Проскурин по-прежнему продолжал писать стихи, он решил по вербовке уехать на Дальний Восток. Здесь — на Камчатке — он и проработал три с половиной года — лесорубом, сплавщиком леса,