Евгений Сапожинский

Памяти Чарльза Буковски

1-я запись в бортжурнале: «Вчера старпом был пьян». Подпись: капитан.

2-я запись в бортжурнале: «Вчера капитан был трезв». Подпись: старпом.

БОРОДАТЫЙ АНЕКДОТ

— Мне надо выпить, — сказала Курго, снимая куртку. Я лениво наблюдал за тем, как она вешает шмотку на вешалку, нашаривает тапочки и улыбается мне. Было слегка неудобно за бардак в доме, тогда я еще как-то стеснялся из-за подобных вещей. — И вот, кстати, та самая фотография, о которой я говорила.

Я разглядывал старый черно-белый снимок. На нем был изображен хипповатого вида дядечка с длинными усами и огромной бородой. Когда же это было снято? Лет тридцать этому снимку, несомненно, есть. А может быть, и сорок. Качество печати великолепно, да и снято отлично. Фотограф, несомненно, обладал изрядным чувством юмора; по жанру это был шарж, даже, скорее, карикатура. Дядька выглядел очень глупо, но чувствовалось, что это просто стеб: вовсе не был он таким дураком.

Откуда он вообще взялся, этот герой? Ленка что-то мне рассказывала о своем дальнем родственнике — так, седьмая вода на киселе; я всегда включал в голове специальный кургошный фильтр и начинал думать о чем-то другом. О том, что пора, например, вынести мусорное ведро. Какой-то он там ей шестнадцатиюродный дядя. Жизнь его изрядно потрепала, ну что ж, а кого она не треплет? Юность он провел на Алтае («О, Алтай, — говорила Ленка, — это круто». Хотя она там никогда не была и даже не представляла, где находится этот самый Алтай). Затем дядя куда-то свалил — помчался галопом по Европам, причем было это еще в совдеповские времена. Факт: он звонил из Берлина. Ленка была тогда маленькой, но запомнила, как ее мать в цветастом халате стояла в коридоре у телефона и чуть не визжала от восторга, разговаривая с дядьком. А потом этого типа занесло аж в Центральную Америку, затем он исколесил всю Южную, но эти сведения уже малодостоверны. В последние годы никакой информации о нем нет, но Ленка надеется встретиться с ним. Потому что, видите ли, его любит. Это не мешает ей любить еще, по крайней мере, четырех человек: распиздяя Кирилла, моего друга Геннадия (будь проклят тот день, когда я их познакомил) и еще какого-то Сашу. Всех она любит по-разному, мне этого не понять. Даже меня она как-то любит.

Я достал бутылку крепкого и плеснул Ленке в чашку. Кассета «Джой Дивижна» уже была воткнута в мою старую вонючую деку, но я не торопился включать звук. Кургошке нужно было прийти в себя. Скушать, по крайней мере, пол-литра пива.

— Марк, — развалившись на подлокотнике кресла (это надо же, она умеет разваливаться на подлокотнике!), Лена облизала пивные губы. — Я хочу тебе что-то сказать.

Я вздохнул. Сейчас придется слушать очередной бред о любви. Даже, что самое ужасное, о любви ко мне. У Лены есть своя классификация чувств, очень загадочная для меня. Этого она любит так, а того — эдак. Кайф мне непонятен, я занимаю в этой иерархии не самое последнее место, что, впрочем, скорее смущает меня, нежели мне льстит. В последнее время она, Лена, попросту насилует меня: «Марк, скажи, ты меня любишь?» И зачем я позволил ей возлюбить себя?

— Мне нужно увеличить эту фотографию. Я хочу повесить ее на стену.

— Зачем?

— Я люблю этого человека. А поскольку его рядом со мной нет, пусть будет хотя бы портрет на стене.

— Фетиш? Не сотвори себе кумира, Лена.

— Что ты сказал? — Ленка потянулась за бутылкой, налила и выпила.

— Я говорю о том, что ты как-то странно живешь и мне тебя не понять. Ты любишь, по моим подсчетам, пятерых… Четверых… Черт, сбился. Ну а кого же ты любишь на самом деле?

— Его, — Ленка мотнула головой в сторону фотографии.

— Ага. А меня?

— Тебя — тоже.

— А Кирилла, Гену и Сашу?

— Их тоже. Но по-другому.

Мы замолчали и стали пить пиво. Когда оно кончилось, я сходил на кухню и достал из холодильника еще один флакон. Сегодня у меня был приличный запас жидкой дряни.

— Ладно, — сказал я, — какие проблемы. Нет проблем. Сделаю. Какой формат тебе нужен?

— Как можно больше.

— Леночка, чем больше размер — тем меньше кайфа. Понятно? Репродукция — не мужской половой орган. Увеличить можно не более чем в два, ну в три раза. Карточка у тебя — где-то семь на десять, вот и считай.

Ленка, похоже, на меня обиделась. Я оскорбил ее память о дядюшке.

— И собственно, на кой он тебе сдался, этот дядек? Вот есть же рядом с тобой живой человек, так и люби его (тут я подумал, что погорячился, и внес коррекцию): не обязательно меня, есть же Гена, чудесный человек. Понимаю, тяжело — ведь он-то тебя не любит. Про Сашу я ничего не знаю, а возьмем для примера Кирилла: урод и караульный кретин, но тебя любит. Может быть, не такой уж он и плохой человек? Ты, Лена, предпочитаешь символ объекту. Ой, что-то я больно умно заговорил. Надо выпить.

Выпил.

— Ну ладно, это, конечно, дело твое. Лучше вот что мне скажи: час поздний, оставайся у меня. Но совокупляться мы не будем. Жучься со своим Кириллом. Непонятная ты девка. Вроде не блядь, а ведешь себя по-блядски. Можно подумать, что ты любишь все человечество, по крайней мере, мужскую его часть. Три с половиной миллиарда мужиков! А послушать тебя — так кругом одна сволота, сволота на сволоте ездит и сволотой погоняет. Ты презираешь толпу, тебе подавай личность. Личности одного тебе мало. Сколько тебе нужно мужчин? Я понимаю, что дело не в физиологической стороне вопроса. Ты любишь любить. Мужика неплохо может заменить и огурец, мне об этом рассказывали. Тебе же, умница моя, этого мало, общение тебе подавай! Хорошо хоть, ты не любишь стихов, иначе твой дом превратился бы в склад дурной поэзии. Знаю я эти бабские вкусы, не перебивай меня! Ты, конечно, врубаешься в поэзию в текстах песен. Смешно: английского не знаешь, а слушаешь только запад. И говоришь, что в них офигенный смысл. Но как ни странно, тут я тебя отлично понимаю. Мне тоже кажется, что я врубаюсь в эти тексты. Так это все иллюзии, Ленушка, и надо отдавать себе в этом отчет. Кстати, — я понял, что меня окончательно растащило, терять было нечего, окромя своих оков, — хочешь водки? А то все пиво да пиво. Несерьезно. Хряпнешь?

— Водка — гадость. — Курго курила