Шалые мои музыканты долго ишо пели и играли, пока вконец не уморились.
Постепенно затихать стали. Все тише, тише, тише. Поначалу песня смолкла, токо скрипки пиликали, опосля и они замолчали.
Низко, до земли поклонились мои музыканты все разом то ли мне, то ли ишо кому. Вытащили свои шапки, заткнутые за пояса, надели их на головы. Закинули на плечи свои струменты, будто жерди, повернулись и пошли под гору.
Медленно, медленно погружались они в зеленую, ишо мерцающую под солнцем траву, точно в глубокую воду, что принимала их по-родительски мягко и ласково, и пропали там, где и появились.
Осталось токо Радованово блеянье. Я уж и не знаю, человек это кричит или горы сами с собой перекликаются.
Сижу я и слез не утираю. Не плачу боле, сохнут мои слезы. Молчу, в землю гляжу.
А где-то высоко вьются над моей головой белые и черные птицы.
Я все молчу, молчу, до самой темноты молчу.
А как совсем стемнело, я и говорю тихо:
«Спасибо тебе, Миса, за хорошую музыку».
Стала я сбираться домой иттить.
Лицо утерла, слезьми-то будто умылась, платье одернула, волоса за уши заправила. Провела ладонью, будто погладила, по мокрой скамейке, где слезы свои оставила.
И пошла потихоньку вниз. Иду, а навстречу мне черное блеянье, но все реже, реже и тише. И оно, бедное, видать, уморилось.
Живность моя меня внизу ждет, диву дается, где это я брожу об эту пору. Кур в курятник надо загнать, поросенка накормить, кошкам молока налить.
Негоже про их забывать.