немало, то о двуединой монархии, даже с учетом огромной популярности в СССР настоящей энциклопедии о жизни погибшей империи на Дунае — неоконченного романа Я. Гашека о Швейке, — сведений немного.³

Хотелось бы оговориться и насчет еще одного штампа — о «забытой войне».⁴ Он верен лишь частично, причем те категории населения, для которых вторая (максимум третья) по масштабам война в истории их страны остается «забытой», вообще лишены исторической памяти, и это явление не менее, чем в России, распространено в тех странах, где Великую войну «забытой» называют куда реже, например в тех же Германии,⁵ Франции, Великобритании. Более того, следует констатировать, что в связи со 100-летием Первой мировой войны в России вышло столь солидное количество литературы (о качестве этой литературы разговор особый), предпринято столько памятных мероприятий, что «забытой» эта война могла остаться только при очень большом желании. Разрыв между уровнем исторической памяти о Великой войне в России и в других бывших великих державах-участницах — ранее попросту катастрофический — теперь если не ликвидирован, то, по меньшей мере, существенно сокращен, в том числе за счет явной деградации памяти о Первой мировой в зарубежной Европе.

Однако помимо отрадного факта стремления инсталлировать Великую войну в общую канву славной военной истории Отечества следует констатировать, что делается это разными средствами и порой со скорее негативными последствиями. В потоке литературы помимо исследований высочайшего уровня и вполне академического стиля встречаются и откровенно публицистические работы, авторы которых тщатся раскрыть очередные коварные замыслы (в основном «Запада», схватившегося в той войне сам с собою), реабилитировать Николая II как полководца (!)⁶ и национального лидера, либо, наоборот, доказать, что армии, более отсталой и бездарной, чем русская, попросту не было на свете, то есть только под «мудрым и четким» руководством те же солдаты впоследствии превратились в коллектив, которому нет равных «от тайги до британских морей…». В целом можно встретить полярные точки зрения («Россия проиграла все и вся…», а на соседней полке книжного — «Россия вообще не проигрывала Первую мировую»), которые, однако, весьма схожи своей предвзятостью, и все до одной отличаются стремлением выдавать желаемое за действительное. Тем не менее, и это тяжелое наследие специфической исторической памяти советского периода имеет прямые аналоги в других странах. И там до сих пор хватает забвения, «сенсационных» открытий, разоблачений, принципиально бесконечных дискуссий о правых и виноватых, начало которым было положено вместе с развязыванием Великой войны более века назад, а то и до этого — на страницах футурологической публицистики. Как и в случае с любым масштабным конфликтом продолжается сосуществование нескольких версий войны, в зависимости от уровня и жанра участия в ней — от солдатско-окопного через лейтенантскую прозу и до генеральски-ме-муарного. Каждая содержит немало интересного, но ни одна из них не может заменить собою все прочие. В последние два-три десятилетия превалировала тенденция воссоздать солдатскую «правду» войны,⁷ ей существенно уступали по численности, но часто превосходили по качеству исследования по истории офицерства,⁸ еще менее внимания уделялось генералитету.⁹

Разумеется, все познается в сравнении, а потому было бы важно хотя бы кратко охарактеризовать ситуацию с изучением и памятью о Русском фронте в странах-участницах этого противостояния. Процесс анализа и историзации на пространстве всех трех проигравших империй Центрально-Восточной Европы шел очень по-разному. В межвоенный период изучению противостояния в Великой войне, и в том числе на Русском фронте, более всего повезло в Германии. Многие офицеры Генштаба, оставшись в условиях Версальского мира без возможности открыто заниматься своей работой, сосредоточились на военной истории, якобы имевшей лишь прикладное значение. В этом они видели, в первую очередь, свой вклад в будущий реванш, а также в процесс устранения той части ошибок в развитии германских вооруженных сил, что они удосужились признать. Был в этом и оттенок ущемленного национального достоинства, и элемент политической борьбы, но и без дискуссий о том, что же там превалировало, можно констатировать: конечный продукт — в виде монографий, статей и многотомных исследований — получился великолепным.¹⁰ Профессиональным настолько, что проигравшие едва ли не остались образцом для тех, кто воевал против них (то есть для русских эмигрантских и советских военных историков), а порой и для победителей, если, конечно, объективность все-таки брала в них верх над злорадством и шовинизмом. В годы господства нацистов, и пока еще позволяли перипетии Второй мировой войны, исследования продолжались, а вот после разгрома и раздела Германии фокус сместился на темы, дистанцирующиеся от военной истории, логично, но ошибочно отождествлявшейся с движущими силами милитаризма. Конечно, за прошедшие с тех пор 70 лет в Германии вышло немало работ и опубликована масса источников, продолжаются авторитетные специальные серии военно-исторической литературы, однако подавляющее большинство германских историков, не считая, возможно, бывших офицеров бундесвера, охотно (и без особого сожаления) соглашается, что «чистая военная история» в ФРГ не в фаворе. Надо заметить, что и не столь уж «исключительно военная» тематика тоже подверглась забвению. Ни о каком выходе на новый уровень, о преодолении предвзятости межвоенной эпохи с сохранением высоких достоинств работ того периода говорить не приходится. Тем важнее и отраднее отметить те немногочисленные, но по-немецки качественные работы, что все же не побоялись бросить вызов моде и заняться «неактуальной» темой.

В русскоязычных военно-исторических кругах, переживавших болезненный и бескомпромиссный раскол на советскую (в том числе формально) и эмигрантскую часть, изучение Великой войны немедленно наложилось на куда более злободневный фон войны Гражданской, что привело в красной России к зачастую необоснованному, хотя и интуитивно понятному смешиванию опыта обеих войн (при их очевидных различиях), а в эмигрантской белой России к засилью мемуаристики, лишь в исключительных случаях выходившей за рамки сведения старых счетов, и прилагавшейся к ним публицистики на текущие политические темы. Попытки написать масштабную историю Великой войны в эмиграции неизбежно переходили к болезненному из-за горечи поражения в Гражданской войне эпосу.¹¹ И все же,