аж на радостях взвизгнули, а сама матушка вздохнула, перекрестилась и поспешила гостям навстречу. Вышла на резное крылечко, говорит:

– Добро пожаловать, гостюшки дорогие! Тот, что шел впереди, себя объявил:

– Бьет тебе челом, боярыня, Георгий, Васильев сын, Осорьин!

– Знаю-знаю я ваш род-племя, – молвит Наталья. – Прошу в хоромы мои. Просим не прогневаться! Чем Бог послал.

Не успели гости и глазом моргнуть, как в трапезной на столе дубовом появились напивки медовые и яства сахарные. Ульяния по обыкновению простым прислужницам помогала: принесла поставец с бесхмельной брагой и перед Георгием поставила. Ухаживала за гостями и за своих сестриц старших радовалась: слава Богу, может, какую из них судьба мужем вознаградит.

Стали гости понемногу пить-есть, подступные разговоры разговаривать. Георгий молвит:

– Ты, матушка, почитай, догадалась, каким ветром меня занесло в ваше сельцо. Надоело голубю одному гурковать, запросилась душа к белой голубке.

Наталья лицом воссияла.

– Как не понять! Одному спать – и одеяльце не тепло. Есть в моем гнезде пригожие голубки: Софья, Аграфена…

Георгий брови насупил:

– Похоже, матушка, вы самую молодшенькую позабыли?

Наталья покраснела, руками всплеснула:

– Ой! Ульяния, что ли?

– Ульяния и есть! – отвечает Георгий и смотрит на Ульянину тетушку строго, пытливо, словно опричник на злокозненную боярыню.

Наталья смутилась, заюлила:

– Что ж, Ульяния так Ульяния. Рада я за Ульянию, но признаюсь тебе: у нее еще свадебный сундук не снаряжен.

Георгий не долго думал:

– Нашла, о чем горевать! Бесприданница – безобманница: что есть, то и есть. А добрая слава – лучшая справа. Много я слышал об Ульяниной доброте, рукодельности. Неужто мне от вас рядная грамота нужна?

Поняла Наталья: отступа не будет. Говорит:

– Долго ль сундук собрать, когда сряда есть? Не беспокойся, гостюшка: все будет, как у людей. Ульяния – не семя крапивное, а все же племянница кровная. Порешим-ка дело честным рукобитьем да веселой свадебкой! Любовь вам да совет!

Благословила Наталья Георгия иконой Божьей Матери и с ним через платок трижды поцеловалась.

А Ульяния, узнав о выборе Георгия, сильно услезилась: жалко ей стало мечты своей о суровой схиме и сестричек обделенных. Но после, по размышлению, успокоилась. Вспомнилось ей речение апостола Павла: “Можно и в мире с мужем живя, Господу угодить…”

На следующий день прислал Георгий Осорьин своей невесте золотой перстенек с яхонтом.

Была повенчана Ульяния отцом Потапием в церкви праведного Лазаря, в сельце мужа ее. А потом, как ведется по обычаю дедов и отцов наших, легли молодые на освященное ложе, на снопы ржаные, что бока не колют, но и долго спать не дают. И был в головах того ложа образ Спасителя, а по четырем углам спаленки на жердях висели собольки темногустые да белые калачи. Были на столе двенадцать кружек с медом и квасом да два блюдца серебряных: на одном из них жениховский крест, а на другом – невестино монисто.

Полежав и познав, Георгий набросил на себя рубаху и прошел за занавесь теплой водой ополоснуться, а вскоре и его сударушка в другую комнату вышла. Девушки-приставницы помыли Ульянию, а девственную рубашку в лохани замочили.

Не успела тетушка Наталья глаз ото сна отомкнуть, как прискакал верховой от Георгия и сообщил радостно:

– Велел сказать мой боярин, что Божьей милостью и вашим радением сохранилась Ульяния в девственном целомудрии.

Девичья чистота на Святой Руси дорогого стоила, а вот бес злокозненный, похоть в людях распаляющий, всегда старался целомудрие до медной полушки уценить.

3

И стала Ульяния в мужнином доме жить со свекром и свекровкой. Свекор Василий был добророден и царем знаем, а свекровь Евдокия добродетельна и разумна. Пригляделись старики к усердной невестке и поручили ей домовное хозяйство вести.

Жили молодые рука в руку, душа в душу. Георгий порою на несколько лет от своей голубки отлетал: то товары в Астрахань возил, то служил в царской казне у таможенных дел. Прощаясь друг с другом, не клялись они перед святыми образами при свечах о нерушимой верности, ибо не клятва, а любовь их союз скрепляла. Только тот, кто совесть дома оставляет и над собою Бога не зрит, на стороне безбоязно грешит. Кажется греховоднику, что добрался он до скоромного рая, а на деле-то докатился не до рая, а до черного края, врат адовых, которых незрячими глазами не разглядел и ущербным сердцем не учувствовал.

Молитвой неустанной охраняла Ульяния своего голубя отлучного в опасном пути. В те поры на Волге, на Жигулевых горах, лихой атаман Стенька Разин со своими подручниками сидел, зрел с высоты, словно коршун крепкоклювый, за каждым речным поворотом-увилом. Для Стеньки-атамана, головушки забубённой, все добычи были хороши: что царево судно, казенное, что простое, купецкое. Падет коршун с высоты, флага торгового не разглядев, и полетят с купцов-голубцов пух да перья…

Вела Ульяния жизнь строгую, добродетельную. Нагих одевала, алчущих питала, жаждущих напояла, бездомных кровом обогревала. О вдовах и сиротах, как о собственных чадах, пеклась. Каждому из слуг поручала урок по возможностям, и всегда в их доме было вымыто, выскоблено, вытерто и выметено. Сама же без рукоделья не сидела и даже в болезнях брала на себя посильный труд. Не любила она жить другим в обузу, потому-то сама, к помощи рабов не прибегая, себе руки мыла и сапожки от ног отрешала. На ленивых и непокорливых старалась не сердиться: “Разве я безгрешна? И Господь меня терпит. Почему же я малых сих не потерплю?”. Наушников отваживала: “Зачем мне все это знать? Чего я не узнала, Господь узрел”.

В тяжкие времена голодная братия, словно пчелы, в зиму ослабшие, дом Осорьиных облепляла. И многую милостыню тогда Ульяния творила. Просила она у свекора и свекрови еду якобы для себя, а сама, тайком ото всех, пищу по нищим расточала. Дивилась Евдокия:

– И что за несыть на тебя напала? То тебя силком есть не заставишь, а теперь и полдником не брезгуешь!

Ульяния улыбнется:

– А я дитя в себе ношу. Не только я, но и он еды просит.

Бесам безбородым Ульянино житье, словно кость в горле: черное нутро до крови раздирает. И уж как только они ни старались праведнице досадить: то страх на нее полуночный напустят, то злобу-зависть в слугах нестойких возбудят.

Однажды, в будний день, явился к Ульянии странствующий монашек, говорит:

– Сотвори, боярыня, милостыню Христа ради!

Откроила она ему кусок хлеба, подала. Монашек милостыню принял и даже лба не перекрестил. Сунул кусок в суму и, по сторонам озирнувшись, стал Ульянию нездешними речами