стыда не ведает.

Князь рассердился:

– Покажи, княгинюшка, что в руке таишь?

Феврония пальцы разжала. Смотрит князь: у неё в руке ладан благовонный. Всю трапезную дивным ароматом обдало. Пожалел князь, что жену свою благочестивую на подозренье взял.

Дошли и до Февронии боярские пересуды. Она и говорит боярам:

– Вижу, не ко двору я вам пришлась. Так и быть: уйду из Мурома. Но и вы мою просьбу исполните: дайте мне, что попрошу.

– Бери, что душа пожелает! – обрадовались бояре.

– Тогда отпустите со мной богосуженного моего, князя Петра.

Опешили бояре: как же пастве без пастыря оставаться? А бес-смутитель им внушает: нашли, о чём жалеть! Неужто среди вас, бояр, достойного князя не найдётся? Быть такого не может!

Жёнам боярским бес такие песни поет: пусть князь обручницу свою восвояси отправит, а сам на боярской дочери женится – боярские дочери на меду замешанные, сытою поливанные.

Послушал Пётр своих советчиков и говорит:

– Я Февронии муж венчальный, а она мне жена вековечная. Не будет у князя Петра другой жены!

То не сон-трава качается, то супруги с Муромом прощаются.

Помолились они Николе Можайскому, заступнику дорожному, поклонились на все четыре стороны и пошли, головушки кручинные, на окский берег, где их две лодки поджидали.

И поплыли на тех лодочках изгнанники наши вниз по Оке-реке, к озеру Кстовскому, в котором благоверный князь Константин, сын киевского князя Святослава, муромлян-язычников крестил.

Там, где Ока-река заворачивает, оглянулись в последний раз князь и княгиня на свой город, и с той поры закрепилось за ближним левобережным местом название “Ямская Глядячая слобода”.

Говорят, привлекли Февронию холмы-горы окатистые, что от Мурома до Чуди тянутся. Княгиня воскликнула:

– Какие горы премилые!

И стали те холмы Перемиловскими именоваться. Другая легенда по-другому говорит: якобы было в тех местах капище языческого бога любви Перемила. Как оно на деле было, один Бог знает. Да и на чём наши изгнанники из Мурома плыли, тоже неведомо: то ли на двух лодках, то ли на кораблях белопарусных. Одно из преданий гласит, что плыли Пётр с Февронией на той самой гранитной плите, на которой святой благоверный князь Михаил был убит, и синие волны, перекатываясь, оставили волнистые бороздки на необыкновенном плоту. И сейчас эта плита лежит в Благовещенском соборе, в притворе, у северной стены.

Пока наши странники до села Монастырька добирались, такая история вышла.

Гребец, что Февронию вёз, не столько в луга-берега вглядывался, сколько на молодую княгиню смотрел. Такое нередко бывает: у соседки Клаши все обновки краше.

Феврония поняла, что слугу бес разжигает, говорит:

– Зачерпнул бы ты водицы с левой стороны!

Гребец окунул корец, Февронии подает.

– Нет, ты попей! – говорит княгиня. – Небось, горло пересохло.

Гребец попил.

– Вкусна ль вода-то?

– Слаще не бывает!

– А теперь по правую руку черпни!

Слуга опять воды задел, подвоха не чует. У гребца-молодца одна задача – милой княгинюшке услужить.

– Попей еще! – просит Феврония.

Гребец еще попил.

– А теперь скажи, какая вода слаще-желанней: с правой или с левой стороны?

– Да один вкус! – признался гребец.

Феврония и говорит:

– Вот и женское естество одинаково. И не гоже мужу христианскому на чужих жен зариться.

Смутился гребец и, пока до Монастырька добирались, старался на княгиню не глядеть. Там, в Монастырьке, был первый привал. Слуги на зелёном бережку костёр запалили, торопятся уху изготовить. Тогда рыба в Оке кишмя кишела, её и на червя ловить не стоило – она так, на доброе слово, шла. Сунешь руку в затон, а добыча тут как тут: и сом с усом, и судак – простак, и щучка – закорючка, и окушок с вершок…

Княжеские слуги уху варили, белотканные палаты ставили, а изгнанники наши тем временем по бережку прохаживались. Видит Феврония: муж совсем приуныл, уронил голову ниже плеч, вот-вот с ясных очушек горючу слезу прольёт.

– О чём горюешь, муж, печалуешься?

– Да как же, моя любушка, не печаловаться? У птицы гнездо есть, у зверя нора, а нам, горюшам горегорьким, теперь некуда и головы приклонить. И чем мы только Господа Бога прогневали?

– Не тужи, Пётр! – говорит Феврония. – Господь лучше нашего знает, кого наделить и у кого отнять. Не гоже нам горевать-тосковать. Ты ушицы-душицы покушай, а обиды-назолы не слушай.

Похлебали они ушицы, чёрным хлебушком закусили. Сыты, здоровы, – чего еще желать?

Посмотрела Феврония-чудодейница на обгорелые рогульки костровые да и говорит:

– Будут эти колышки наутрие древие велико с ветвями и листьями.

Князь Пётр не поверил.

Проспали они в своих шалашах до зорьки ранней, до вторых петухов. Вышел князь наружу, смотрит: батюшки-светы, вчерашние рогульки обугленные в зелёные дубы превратились, пошумливают резной листвою, а на крепком суку малая птаха сидит – песни распевает.

Сели наши изгнанники в лодки, от ночной росы волглые, и поплыли себе дальше – куда глаза глядят, куда речка ведёт.

Привела их Ока-река к месту, где ныне город Жайск стоит. Не успели они к берегу пристать, смотрят – что за люд-народ за ними стремится: по реке плывут, по суше идут, руками машут; уж не тати ли какие подорожные?

А это боярские посылыцики за ними в сугон пустились. Едва успели Пётр с Февронией Муром покинуть, а уж бояре из-за княжеской шапки лбами перестукались, чуть до кроволития дело не дошло. Что тут поделаешь – каждая ложка мнит себя плошкой. Честили бояре друг друга, костерили, наконец к здравомыслию стали клониться: а ведь с Петром-то было лучше, чем без Петра, да и жонка его рязанская не так уж плоха: богомольна, нищелюбива, да и умом её Господь Бог не обнёс.

Повалились боярские посылыцики князю в ноги:

– Бояре муромские тебя в Муром кличут. Иди и правь. Коль обиду не вспомянешь, согласишься, будут они за тебя вечно Богу молиться, верою-правдою служить!

Согласились Пётр с Февронией. Пересели они на самые лучшие лодки и поплыли вверх по Оке, меж холмов-бугров окатистых, бережков речных урывистых. Гребцы на радостях песню затянули. И вышло так, что обратный путь короче прежнего оказался.

Встретили бояре своего князя хлебом-солью, от самых сходен прогибистых до терема златоверхого ковры постелили. Как только Феврония праведная на муромскую землю ступила, в овраге Бучиха новый родник пробился: завился, зашевелился в траве-мураве, словно длинный пастуший кнут.

Расцвели, укоренились в Муроме Пётр с Февронией, как те дубки окские. Но бывают ли дубки без отросточков?

Вот и отросточки появились, к небу Божьему потянулись: Святослав, Юрий, Ярослав, Давид…

Князь