бесконечно.

В синеве воды уже угадывались брусничные проблески заката. В спокойной воде появлялись и исчезали пузырьки – рыба играла. И эта игра напомнила старому Фёдору другую, детскую, игру: когда-то он здесь бросал в озеро плоские камушки. Эти камушки быстро скользили по воде, образуя “блинчики”.

Было тихо. И вдруг в благостной тишине зазвенело чужое слово:

– Пирс-синг! Пирс-синг!

Это слово кружилось возле Фёдора, словно обеспокоенная оса. Но эта “оса” не собиралась кусать. Она прилетела, чтобы напомнить. Но о чём? Старик напряг память:

– Что сказал Сашок? Пирсинг? Тьфу на этот пирсинг! Крючок на щучьей губе?

И вдруг в памяти всплыло:

“Самоделка! Крючок-самоделка!”

– Ах, ты, мать честная! – Фёдор взволнованно хлопнул рукой по колену. – Да это же дедов крючок!

Он ярко, словно у него открылось неведомое обычному человеку зрение, увидел на губе щуки тусклый, с радужными пятнышками, крючок, предназначенный для живца. Это был знакомый булавочный крючок: дед Данила мастерил рыболовные крючки не только из гвоздей и иголок, но из стальных булавок.

– Ну и дела! – продолжал удивляться Фёдор.

А как тут не удивиться? Мечтал о золотых карасиках, а родное озеро, изрядно помучив, наградило его метровой щукой, да и то не “своей”, а ускользнувшей от деда. Правда, золотые карасики ему всё же достались, но, как и щука, – из чужих сетей…

И тем не менее старик не чувствовал себя обделённым.

Он посмотрел на рюкзак, и щука, словно ощутив пристальный, любопытствующий взгляд, нервно шелохнулась и даже попыталась подпрыгнуть. Фёдор не сомневался, что надкостницу с губой пробил дедов крючок, и всё же ему – так, на всякий случай, – хотелось убедиться своими глазами.

Слушая глубокую тишину леса, старик закрыл утомлённые глаза, и вдруг услышал позади себя, в густых кустах, вкрадчивый низовой шорох.

Фёдор прислушался.

Кто-то деликатно фыркнул.

– Василь Василич! – догадался Фёдор. – А ну вылезай! Нечего таиться. Из-под свисающих веток орешника выглянула плутоватая морда кота Васьки.

– Иди сюда, неслух! Не бойся.

Виновато вглядываясь в хозяина и припадая к земле, Васька стал подползать. Он вслушивался в голос Фёдора и смелел. Наконец выпрямился и молодцеватой походкой направился к старику. Замурлыкал низким грудным голосом, ласково потёрся о бок хозяина.

– Ах, подхалим! Подхалим! – Старик отцепил сухой катышек репейника с кошачьего хвоста. – Где ж ты пропадал? Наверно, все мота обошёл!

Кот насмешливо хмыкнул: а сам-то какой?

Фёдор всё понял, но не обиделся. А чего обижаться? Как говорится, два сапога – пара.

Тихо, стараясь не нарушить лесной покой, они сидели на берегу большого озера и не торопились домой, под железную крышу.

Заросли тростника и осоки обрамляли озеро светло-зелёной лентой, а на мелководье и сырых местах ещё цвели июльские травы.

Нежно голубела болотная незабудка. Зеленели цветы птичьей гречихи. Розовые соцветья-початки белокрыльника украшали серебристые листочки, похожие на паруса. Как всегда, пышно цвела таволга, и от её кремовых цветов исходил медовый аромат пасеки.

Старик с жадностью вдыхал запах хвои и сосновой смолы, капельки которой, выступая из трещин коры, вытягивались в янтарные сосульки.

И вдруг в лесной тиши подала голос кукушка. И это было удивительно: уже миновали Петровки, после которых кукушка, подавившись житным колосом, должна бы замолчать. Но она, вопреки примете, закуковала. И старый Фёдор, услышав грустноватый, булькающий, словно весенний ручей на перекатах, голос, принялся загибать пальцы на левой руке:

– Рр-аз! Два-а…

Закончились пальцы обеих рук, а кукушка не умолкала.

– Ну и обманщица! – Фёдор покачал головой. И, улыбнувшись, добавил: – А всё равно приятно!

Кукушка продолжала куковать.