Юрий Фанкин МЕЖА Повесть

1

В последнее время сдёрнулись, сошли с векового накатанного круга когда-то обстоятельные вёсны. Вот и на этот раз в начале апреля прихлынула настоящая летняя теплынь. За несколько красных деньков изникла, искурилась торопливым пресным дымком снежная заметь, и вышла из-под зимнего спуда неопрятная, в склизких охлыстьях земля.

Помогая пристальному солнышку, севкий, словно из житного решета дождик доделал живое дело, промыл-напоил захиревшие и не помышлявшие о скором росте малые корешки, и вскоре возле деревянных заборов, на узких промежках, заиграла изумрудным блеском травяная новина. На коричневых с зеленоватым крапом смородиновых кустах набухли почки-бобышки, и даже старое вымирающее вишенье, с лохматистой кожицей, с янтарными наплывами смолы, готово было со дня на день изойти душистым свадебным цветом.

Не дожидаясь Егория Вешнего, поры коренной копки, зашевелился, вышел из полусонной спячки обмелевший деревенский люд, подтолкнул к древнему земляному делу налётных дачников, взявших в обыкновение обживать свои избяные гнездовья вместе с вернувшимися из заморья скворцами, и, не сговариваясь заранее, а так, потихоньку-полегоньку, потянулся пёстрый народец к своим картофельным огородам, приметно темнеющим возле разросшейся на месте бывшего совхозного поля травяной дурнины.

Почуяв рабочий зуд в ладонях, вышел из своей дачной избы и Фатей. По привычке прихватив в закиданном садовым инвентарём сарае не одну, а две лопаты, он выбрался на огородное, пахнущее зимней сырцой и горькими бурьянами приволье и несколько минут стоял в глубокой задумчивости, опираясь на вытертые до блеска черенки лопат, будто на больничные костыли. Он словно поджидал кого-то и, не услышав за спиной знакомых шаркающих шагов и деловито-сдержанного покашливанья, с болью, заставившей ещё больше смежить сощуренные от солнца глаза, понял, что второй заступ прихватил на этот раз зря: постоянного напарника и советчика с ним уже не было…

Отец, долгое время державшийся молодцом, вдруг начал торопливо, обвально стареть – казалось, жизненные укрепы, до поры сдерживающие немочь, внезапно, чуть ли не в одночасье, порвались, и он, удивляясь своей слабости, всё реже и реже появлялся на железнодорожной станции со своим линялым, в устойчивых ягодных пятнах, рюкзачком, который в дачную работную пору, с зелёной весны до жёлтой осени, прочно сливался с его широкой костистой спиной, напоминая верблюжий горб. Не желая окончательно отстать от поддерживающих его дух крестьянских дел, отец ещё по привычке возился на балконе, заполняя чёрной торфяной землёй ящики из пенопласта в надежде вырастить добрую помидорную рассаду, которой хватало не только ему, но и соседям по подъезду, однако в нём уже не было прежней живости, и он, уходя мыслями в скорое, неизбежное, навадился повторять с грустной мечтательностью один и тот же зачин: “На следующий год, если, Бог даст, буду жив…”

В ожидании юбилейного Дня Победы отец с каким-то отстранённым любопытством – словно не принадлежавшие ему – начал разглядывать свои потускневшие ордена и медали, удивлённо покачивая крупной головой с ковыльными волосами, делавшими его похожим на ребёнка. Помогая скудеющему зрению, брал большую, сверкающую радужными боковинами линзу и ещё усерднее погружался в рассматривание своих наград. Отыскав школьный мелок, он неторопко, мучнисто пачкая пальцы, протирал матово-серые металлические кружки, доводя их до былой памятной новизны, праздничного, с солнечной искринкой, блеска.

Угнетённый зимним бездельем и возрастным одиночеством, он купил по объявлению дешёвый, не растерявший певучего звонкоголосья баян и, с усилием растягивая наполненные тугим воздухом меха, перебирая тесно сидящие, как на воротнике старинной рубахи, мелкие пуговички, переносился жадной памятью в то давнее, отрадно юное, когда он, вихрастый, ясноглазый Сашка, шпарил на подаренной отцом рубчатой, растягивающейся чуть ли не на ширину рук “ливенке”, завлекая ввечеру девчат и парней на деревенскую улицу.

Покряхтывая от усилий, отец волоком взгромождал на свои худые колени, покрытые клетчатым пледом, тёмную, сверкающую узорчатым перламутром музыкальную махину и нудно, разминая одеревеневшие от старости пальцы, подыскивал полузабытые мелодии. Со стороны могло показаться, что за баян взялся какой-то неумеха, но отец, повторяя попытки, каким-то чудом связывал постоянно рвущиеся, угасающие звуки в одну узнаваемую мелодию.

Его лицо молодело, а в утеснённых движениях проскальзывала лихость.

Вдоволь наигравшись, натешив душу, старик втискивал разговорившийся баян в чёрный стоячий футляр, напоминающий мраморное надгробье.

Решив в соответствии с настроением хорошенько отдохнуть, отец отправлял уставшую возмущаться жену в ближний магазин за дешёвенькой “Анапой”, оправдывая себя тем, что наконец-то напрочь отказался от крепких напитков и перешёл на безобидное “слабенькое”, которое не лишает человека ума-разума и не валит предательски с ног, а только веселит усталое сердце и потрафляет аппетиту. Однако “слабенькое” оказывалось порастяжистее той памятной “ливенки”: почти не притрагиваясь к закусочной нарези, он тянул и тянул затягивающую, как бурливая воронка, красноту, отдающую то ли палёной резиной, то ли жжёным сахаром, и, злясь на питейную несвободу, невольно переносил закипающее раздражение на близких людей, старательно, до слёзной нотки в голосе убеждая себя в том, что он всем смертельно надоел и его никто не любит, да и пьёт-то он, собственно, ради того, чтобы поскорее отправиться в иной мир, где ему не будут досаждать мелочными попрёками.

В хмельном запале на него нападало хвастовство. С широкой улыбкой осчастливленного ребёнка он готов был поведать каждому встречному-поперечному, что наконец-то, ко Дню Победы, военкомат пожалует его “легковушкой”, причитающейся ему как инвалиду войны, и в деревню он будет добираться не вечно опаздывающим поездом и пешедралом, а отправится “с ветерком” на новенькой, под цвет лазурного неба “Оке”: Фатей как молодой и зрячий – за рулём, а он – по правую руку от Фатея, будет и при своих слабых глазах помогать подсказом: уж что-что, а дорогу до деревни он своей клюшкой по шажку прощупал.

Но, выбравшись из запоя, с трудом уняв в ослабшем до ветхости теле осиновую дрожь, отец не вспоминал больше о даровой “Оке” и только иногда, хмуря кустистые, словно заиндевевшие брови, глядя куда-то вверх, в запотолочную высь, где, возможно, по его разумению, и могло теперь находиться влиятельное начальство, от которого