картофельный огород и, снимая с лица белые пряди тенетника, подумал: а не посадить ли ему сейчас картошку, как он сажал по осени чеснок-зимник? – по весне уже перекапывать не придётся, да, может, и мыши, сбитые с толку, не доберутся до земляных клубней.

И всё же, покумекав, решил сажать картошку по старинке…

В сером небе чёрными рвущимися гирляндами кружились грачи, выбирая себе сильных и ловких вожаков. На голых сучьях высокого вяза, росшего перед избой, печально гомонили старые скворцы со своими окрепшими слётками; они то и дело подлетали к обжитому дуплу, заглядывали в тёмное отверстие, стараясь надолго запомнить своё деревенское гнездовье.

Вот и соль заметно помокрела в домашней солонке: не за горами затяжные осенние дожди. Изольётся ненастное небо пресной влагой, а потом грянут и морозные утренники, присолят крупчатой солью потемневшие травы, не оставив никаких надежд на возвратное тепло…

Разочаровавшись в чернокорне, о других мышегонах подумывал Фатей. И до того по-пустому издумался, что от безнадёги шевельнулась как-то отступная мыслишка: а не перевезти ли ему и семенную картошку в город? Пусть и обмякнет, прорастёт до срока – зато не превратится в бесполезную мышиную поедь?

Однако стыдно было перед самим собой везти отобранные клубни в город, за пятьдесят вёрст, а потом, по первовесенью, на собственном горбу перетаскивать в деревню. Был бы жив отец – не похвалил…

Говорят, умная мысля приходит опосля. Но, к счастью, она приходит и вовремя, пусть и с томительной задержкой. Так и случилось на этот раз с Фатеем. То ли самого осенил внезапный догад, то ли домовой, рассорившись с несносными грызунами, подсказал в тихий полуночный час на левое ушко…

По узкой приколоченной лесенке Фатей спустился в избяное подполье, обложил дно “бункера” укрывной плёнкой, сгрудил сетки с семенными клубнями и стал заботливо пеленать их мешковиной, ватным тряпьём. Закрыл “бункер” толстой деревянной крышкой, присыпал землёй, взятой тут же, из-под завалинки.

А после началось самое главное действо…

Острым ножом Фатей распластал на ленты резиновые прохудившиеся сапоги, выбрал полоску потолще, подлиннее, и подпалил…

Сизый огонь с суматошным треском, вытапливая смоль, пополз вверх, к руке Фатея. Он обождал и, когда искры уже подбирались к пальцам, торопливо сунул смрадный конец в одну из мышиных нор.

Натыкаясь на столбы-подпоры, Фатей, кашляя, с заплаканными красными глазами, метался по избяному подполью, пугая грызунов невзаправдашним пожаром.

Он вытаскивал из нор уже ненужные, осыпавшиеся ветки можжевела и совал туда дымящиеся жгуты.

Отирая тыльной стороной ладони невидящие глаза, Фатей выбрался наверх, в избу. Голова кружилась. Не ополоснув вычерненных сажей рук, сел у стола, с трудом отдышался.

К облупленной оконной крестовине внезапно подлетела желтогрудая синичка. Малая птаха беспокойно вертела головкой, жалась к стеклу, постукивая клювом о раму.

“К холодам!..” – подумал Фатей.

Но птица как будто вещала не только о грядущих зазимках. В непрестанном беспокойстве синички, в грустном блеске глаз-бисеринок и, главное, в её настойчивом стремлении заглянуть в избу и даже погреться в домашнем тепле проглядывало не просто природное, птичье, а что-то уж очень осмысленное, человечье, и Фатей, слышавший о том, что тоскующие о земном мире души иногда посещают родные пределы в обличьи птиц, заволновался и, продолжая приглядываться к синичке, произнёс с отчётливой надеждой быть услышанным:

– Я сделал что мог, отец… До следующей весны!

Он рассчитывал проведать свою избу ближе к Новому году, когда в подполье выветрится отпугивающий смрад и ему снова придётся запаливать резину, но случай распорядился иначе. На следующий же день после своего приезда в город Фатей вспомнил, что впопыхах забыл списать показания электрического счётчика и вдобавок не убрал железную бочку из-под кровельного стока. Откладывать было нельзя: вскоре возобновлялись занятия в педколледже. И Фатей тут же решился на возвратную дорогу.

С пустым, опалым рюкзачком, взятым скорее по привычке, чем по необходимости, Фатей вышел на безлюдном полустанке, засыпанном пестрядьем осенней листвы, глянул на вытертые до белизны рельсы, тревожно погудывающие от встречного, ещё невидимого за поворотом поезда, и торопливо перебрался на противоположный перрон. Обошёл низину с посветлевшей, без зелёной кружавчатой ряски водой и, миновав лесополосу, дождливо пошумливающую лиственным опадом, пробрался к проезжей дороге.

На мокрых обочинах желтели жёсткие будылья скошенных трав. Слева, на месте совхозного поля, прикрытые молочной завесой тумана, темнели непроходимые бурьяны. Справа, среди зарослей борщевика, завезённого когда-то как силосный корм и расплодившегося без призора где попало, виднелись кирпичные руины молочной фермы, с провалившейся шиферной крышей, остатками стропил и обрешетины. Маленькие без стёкол окна чернели мышиными норами, и какие-то серые существа продолжали упорно догрызать рваную кладку.

Птицы молчали. Солнце, пытающееся пробиться сквозь густые, низко плывущие тучи, просвечивало белёсым пятном, и постоянная скудность света создавала ощущение вечерних сумерек и даже продолжающейся ночи. Порою сквозь туманную завесь и дымные пряди туч проступали золотистые островки березняка, похожие на забытые ржаные копны. Фатею вспомнилось, как на брошенном совхозном поле когда-то горели по весне высоченные омёты. Бушующее пламя с роем искр, казалось, вот-вот подпалит небо. Тёмные волны дыма катились к лесополосе и перекрывали людям дорогу. Теперешние пряди облаков казались продолжением прошлого полевого пожара, и Фатей, стараясь уловить характерную соломенную гарь, насторожённо втягивал утренний воздух, но ничего не ощущал, кроме тяжёлых запахов травостоя.

Дорога с тусклыми зеркальцами луж пошла наизволок. Немного развиднелось, и вдали показалась гряда ближнего деревенского порядка.

– Круг-круг… Клок-клок… – послышалось откуда-то сверху, из-под туч.

На циркульной опоре высоковольтной линии Фатей увидел большого чёрного ворона.

– Круг-круг… – повторял, покачиваясь, чёрный ворон. Рядом с ним, провисая, погудывали толстые провода.

Сзади отрывисто просигналила машина. Заглядевшийся на ворона Фатей отскочил в сторону и, отряхаясь от брызг, не сразу понял, что его обогнала замётанная грязью до неузнаваемости пожарная машина.

Он продолжал шагать размеренно, как шагал, и вдруг остановился, словно стреноженный, вглядываясь в серые крыши.

В серединке деревенского порядка, где смутно вырисовывался знакомый вяз,