молодые клубни для пробы, дивился, как его ранняя картошка могла отродиться в таком пекле. Он перекатывал запылённые, с ещё незатвердевшей кожицей картофелины с ладони на ладонь – будто боялся обжечься.

И весной, после снежного гнёта, огородная земля превращалась местами в твёрдый цемент, который выламывался под ударами заступа неровными плитами.

А ведь и всего-то требовалось впавшей в немилость земле возка три-четыре доброго коровьего навозца. Однако стал когда-то бросовый навозец в наступившие лихие времена великой ценностью. В начале девяностых годов в угоду единоличию свели на нет совхозное хозяйство, пустили под перестроечный топор, не пощадив даже стельных коров, племенное стадо…

Словно осердившись на кого-то, разворотившего без совестливой думки не только его огород, но и всю русскую деревню, Фатей с напористой злостью накинулся на высокие, змеисто свернувшиеся пласты, сбил дыхание, но тут же, одумавшись, осадил себя.

Сбавить-то он сбавил, но сощуренные глаза ещё продолжали гореть драчливым блеском.

Чёрная птица бесшумно слетела откуда-то с небес, которые Фатей уже не замечал в своей кропотливой, обращенной к земле работе, и едва не угодила под высоко поднятую лопату.

Фатей заволновался и уже готов был отогнать охочую до огородных червей гостью, но увидел, что перед ним ни грач, ни ворон, а давно знакомый скворчик из дупла старого, с облупленной до пролысин корой, вяза. Этот вяз, как и всю скворчиную семейку, Фатей с отцом привыкли считать своими. Склонив поблескивающую, словно умытую в целебной вешней воде голову, скворчик зорко приглядывался к движениям Фатея, стараясь вовремя разглядеть в разрыхлённой земле лилового, изгибающегося пугливой ижицей червяка.

Жалея полезных для истощённой почвы червей, Фатей для успокоения стал внушать себе, что его скворец охотится не столько за подземными рыхлителями, сколько за ненавистными колорадскими жуками, которые, почуяв тепло, уже понемногу выбирались из своих зимних укрытий.

– Так их, скворушка, так… – бормотал Фатей, подзадоривая птицу.

Но лиловая извивающаяся связка в жёлтом клюве говорила о других вкусовых пристрастиях, и Фатей, подумав, простил голодного скворца. Его недовольство переместилось на живучего жука:

– Ну и зараза! И как только в родной Америке от вас спасаются?

И, не в силах удержаться, с брезгливой гримасой принялся давить резиновой подошвой расплодившуюся по всему свету американскую нечисть. Но земля была мягкой, да и сапожная резина не столь твёрдой. Даже с проломанным панцирем жуки выбирались из слабо уплотнённой земли, куда-то ползли, заторможенно перебирая бахромкой чёрных ножек.

Фатей решил оставить жуков в покое и шёпотом, боясь выглядеть чудаковатым, успокоил растревоженного топаньем скворца:

– Клюй, скворушка, не бойся! Всех червей не переклюёшь! Какой-нибудь и на мою долю останется…

Скворец, склоняясь к земле, согласно кивал.

Фатей разработался. Ему казалось, что даже плечи, отставшие за зиму от трудовых движений, раздались вширь, стали намного гибче, разворотливее. Прикосновение голыми руками к земле и травам оживляло, по-молодому бодрило, и Фатей, боясь утратить проснувшееся в себе богатырство, старался работать как можно дольше, без расслабляющих Душу и тело остановок.

И вдруг, ещё толком не устав, неожиданно для самого себя, остановился. И лишь постояв немного в глубокой скорбной недвижности, Фатей догадался, что так резко оборвало его работу…

Прошлые годы, когда отец с сыном копали весенний огород на пару, Фатей никогда не упускал из виду тянущегося за ним старика. По редким ослабленным ударам лопаты, по тяжёлому сбивающемуся дыханию Фатей, даже не взглянув, догадывался, что его напарник тянет только на своём самолюбии.

И, щадя отца, Фатей предлагал первым: “Может, передохнём, батя?”

Они не любили отдыхать поврозь. И отец, копнув для порядка разок, другой, будто делая одолжение подуставшему сыну, соглашался: “Коли так, давай…”

И, оставив воткнутые в разрыхлённую землю лопаты, словно видимые вешки уже проделанной работы, они, не торопясь, смахивая с выцветшей одёжки пыль, направлялись к дощатому обновлённому забору, возле которого лежала толстая, с подгнившим основанием, опора. Над поваленным столбом нависали колючие ветки вольно разросшегося тёрна со сморщенными фиолетовыми лепёшечками.

Порою Фатей в ожидании отца, идущего за ним следом, ради любопытства срывал лёгкие, не раз целованные крепким морозцем ягоды и, помусолив во рту, осторожно жевал. Терпкие по осени плоды отдавали безвкусным перебродом.

Обычно и на следующий год, по весне, повторялась знакомая картина: Фатей с какой-то детской надеждой продолжал пробовать перезимовавшие на колючих ветках ягоды…

Дождавшись нахохленного от усталости отца, Фатей как бы между прочим подставлял ему локоть, и отец, постепенно свыкающийся с необходимостью сыновней поддержки, неловко приседал, выискивая далеко отставленной рукой замётанное сухими травами бревно. Усевшись поудобнее, отец с удовольствием вытягивал ноги. А Фатей, развесив по сучьям замокревшие от рабочего пота, стесняющие головы фуражки, занимал своё привычное место слева от отца, поближе к разлапистому кусту бузины, который не вырубали только потому, что тот, по мнению отца, был хорошим мышегоном…

Вот и сейчас, вспомнив об отце, который должен бы уже устать, Фатей неуверенно спросил:

– Может, передохнём? И сам ответил себе:

– Да-да, нужно передохнуть!

Воткнув поглубже заступ и сдерживая себя от желания оглянуться, фатей медленно, словно вобрав отцовскую усталость, пошёл к своему дощатому забору.

По привычке потянулся к висящим над головой тёмным ягодам, но не сорвал, а только ощутил пальцами безжизненную твердь. Немного постояв в томительном ожидании, но так и никого не дождавшись, он неторопливо, по-отцовски, сел на своё обычное место, возле кисловато пахнущей бузины.

В прошлые годы, отдыхая, отец и сын не утомляли себя лишними разговорами. Достаточно было одного точного слова или подчёркнутого выражения лица, чтобы обо всём догадаться и понять…

Но теперь Фатею хотелось заговорить, пусть о самом простом, очевидном, чтобы услышать ответный, с мягкой хрипотцой голос.

И он, ещё не освободившись ни душой, ни прилипчивым зреньем от земляных завалов, с рассеянным вниманием смотрел на своё невеликое картофельное поле, которое ему издали казалось таким же трудным и неухоженным, каким оно было вначале. И,больше полагаясь на свои натруженные руки, чем на обманное зрение, заговорил с надеждой – будто искал рядом дружеское понимание и поддержку: