налажу прибор, установлю его у вас в изголовье, и сегодня ночью вы будете филантропом, дорогой мой, это так же верно, как то, что меня зовут Миош.

Бравур вяло помахал рукой и вышел из замка, волоча ноги.

Ахилл Дюпон-Марианн за всю ночь не сомкнул глаз. Он беспрестанно думал о Бравуре, который в этот самый миг живет жизнью филантропа в замке из розового песчаника с лестницей в три витка, залом тысячи стражников, залом флейтистов и «каменными мешками» для любовных свиданий. Эта мысль почему-то выбивала благодетеля из колеи. Никакие доводы разума не могли его успокоить. Он ворочался в постели. В конце концов он встал, оделся и отправился в поселок, мирно спавший под синим небом, усыпанным мерцающими звездами. Он долго бродил вокруг флигеля, где жил Бравур. Луна бросала резкий свет на стену, увитую плющом. Прижавшись ухом к закрытым ставням, Ахилл Дюпон-Марианн услышал, как ему показалось, мощный храп дворника. «Храпит себе,— подумал он,— он счастливый филантроп, а я, продрогший, мерзну у него под дверью». Ему стало обидно. Он был недоволен своей ночной вылазкой. Залаяла собака, натянув цепь. Ахилл Дюпон-Марианн заторопился к себе.

На следующее утро он пригласил Бравура в лабораторию Миоша. Дворник пришел вразвалку, качая из стороны в сторону головой, с отсутствующим взглядом. Он улыбался каким-то своим внутренним видениям и казался нетрезвым.

— Ну как? — спросил его Ахилл Дюпон-Марианн сдавленным голосом.

Я был филантропом,— ответил Бравур. И блаженно хихикнул.

— Что я говорил? — вскричал Миош, торжествующе сверкнув очками.

— Помолчите, Миош,— оборвал его филантроп.— Вами мы займемся позже, и вы будете вознаграждены по заслугам. Пока меня интересует только Бравур.— Он продолжил: — Итак, Бравур, вы были филантропом?

— Да.

— Вам понравилось?

— Еще бы!

Бравур облизнул губы.

— И что же вы делали, будучи филантропом? — поинтересовался Ахилл Дюпон-Марианн.

Бравур закрыл глаза и невыразительным голосом начал рассказывать:

— О! Здорово было… Спал на мраморе и шелке… Посасывал себе фрукты… Музыку слушал… Все было мое — замок, земли… Я у них спрашиваю: «Ну как дела?» А они: «Еще как, наш благодетель!» А я надуваю брюхо. Весь такой розовый, такой пухлый, в зелененьком чепчике. А во рту пахнет конфетой. А как я уходил, дворники махали туда-сюда метлами и распевали:

— А я кем был в вашем сне? — спросил филантроп.

— Дворником,— ответил Бравур.

Ахилл Дюпон-Марианн сдержал нетерпеливое движение. Он сам был удивлен своим мрачным настроением. Следовало ли ему реагировать на недостаточно почтительное отношение, проявленное к нему всего лишь во сне? Мог ли он отказать этому бедняге в праве на переоценку ценностей, тем более мнимую и временную? Взяв себя в руки, он сказал дружелюбно:

— Хорошо, Бравур. Я рад за вас. Но следующей ночью вы, вероятно, захотите быть кем-нибудь другим?

— Нет,— ответил Бравур.— Я хочу остаться филантропом.

— Как вам будет угодно,— сказал филантроп.

И он велел ему идти чуть более строго, чем ему бы хотелось. Миош энергично потирал руки.

— Видите,— сказал он,— с помощью этого недорогого прибора я предупреждаю социальные революции.

Я устанавливаю равенство, братство. Я уничтожаю зависть. Я спасаю мир…

— Не будем преувеличивать,— заметил Ахилл Дюпон-Марианн.

— Подумайте, что бы стало с Францией, если бы у Людовика XVI был прибор, который позволил бы ему с малыми издержками удовлетворить самолюбие будущих санкюлотов. Привилегии всем. Но по очереди. Дневная смена. Ночная смена…

— Тем не менее,— ответил Ахилл Дюпон-Марианн, хитро улыбаясь,— дневная смена, как вы ее называете, почему-то находится в более выгодном положении.

— Практически нет,— сказал Миош.

Эта реплика удивила филантропа. Неужели Миош имел в виду, что, по его мнению, сон ничуть не хуже реальности? Забавная теория.

— А что, если я предложу вам получить оплату во сне? — поддразнил его филантроп.

Лицо Миоша передернулось, так что обнажились десны, и он изрек:

— Может быть, так было бы лучше!

Но Ахилл Дюпон-Марианн уже доставал свою чековую книжку и снимал колпачок ручки массивного золота, инкрустированной бриллиантами, изумрудами и рубинами.

— Дайте мне ручку, этого хватит,— сказал Миош.

Потребовалось около месяца, чтобы изготовить все пятьсот приборов, необходимых для населения замка. Ахилл Дюпон-Марианн был в лихорадочном возбуждении. Эксперимент, задуманный в таких масштабах, захватывал его. После некоторой полемики с Миошем он в конце концов признал, что это новое открытие способно изменить облик мира. Может быть, благодаря его личной инициативе все человечество обретет в сновидениях утешение от горестей повседневной жизни? Может быть, грядущие поколения будут благодарны ему за то, что он способствовал распространению в быту этого «пропеллерного утешителя», как называл его изобретатель Миош? Может быть, им обоим воздвигнут памятники? Как не волноваться перед лицом такой необычайной перспективы?

Когда все «утешители» были готовы, начищены и смазаны, Миош велел проделать окошко в двери лаборатории, и к нему выстроилась очередь желающих заказать сновидение. Клиенты по одному подходили к окошку, протягивали свою заявку и получали из рук Миоша аппарат, настроенный соответственно их желанию. Гордо, как шеф-повар, которому аппетит гостей не дает передохнуть, Миош возвещал:

— Морское путешествие! Совместная охота с президентом республики! Филантроп! И еще раз филантроп! И снова филантропы!

Ахилл Дюпон-Марианн вел учет заявок. К концу дня ему стало ясно, что девять десятых его подчиненных желают быть филантропами. Лишь несколько подростков заказали любовные грезы. Да какие-то нервные горничные попросили путешествия и светские приемы. Но все серьезные люди были заодно: ночь они хотели посвятить филантропии. Такое потрясающее единодушие по части сновидений угнетало Ахилла Дюпон-Марианна. Он с тревогой думал о том, какими будут лица его слуг после такого разгула альтруистической фантасмагории. Результат превзошел все его ожидания.

На следующее утро, когда он, по своему обыкновению, шел в поселок, навстречу ему