Федя, но я спокойно смотрю в будущее. В этой плотине, электростанции, в белокаменном городе есть и мой соленый пот, бессонные ночи, моя страсть, мысли, жизнь моя…

Федор взволнованно слушал учителя, и чувство уважения, признательности и любви к этому человеку горячей волной захватило его. Как удивительно, что пятнадцать лет назад их жизненные дороги пересеклись. Встретились они вот здесь же, вон на том мысу, где сейчас растет город. Но тогда не было здесь ни плотины, ни станции, ни моря, ни этого города. Было небо, тайга и была река, которая, как и миллионы лет назад, несла свои воды к Ледовитому океану…

Федор задумался. Может ли он, так же как и учитель его, бесстрашно смотреть вперед?

Годы его прошли в напряженной работе, в борьбе страстей, во взлетах радости, ошибках, которые мучили раскаянием. Не все в его жизни было правильным, целесообразным, необходимым. Но ни одного прожитого мгновения изменить, вернуть и прожить сначала по-другому нельзя, да Федор и не хотел бы. Это была именно его жизнь, Федора Устьянцева, непохожая на жизнь других людей и неповторимая, С его ошибками, его радостями, горем, и он не отдаст и не променяет ее на иную жизнь, может быть более правильную, умную и счастливую, но чуждую ему.

Сколько бы ни изведал он трудного, горького и печального, жизнь не мрачна, нет, если в ней были и светлые годы раннего детства, и первые радости открытия мира, и многоголосая песня ветра в соснах, и сверкающая под солнцем река, и шумные летние грозы и ливни, и яростный посвист метели, и запах цветущего в снегу розового багульника, и картины Сурикова, и музыка Баха, и работа на лесосплаве, на Красноярской ГЭС, и строительство плотины на Студеной, если в жизни твоей были учитель рисования Хоробрых и профессор Радынов, и друзья студенческих лет Тимофей и Вадим, и любовь к Светлане, Наташе, Кате…

И все это не было напрасным, не прошло бесследно, из борьбы и трудностей ты каждый раз выходил более стойким, закаленным и терпеливым, с новым, более глубоким и верным пониманием жизни и все более крепнущим в тебе чувством человеческой солидарности.

Останется и Сибирская ГЭС, осветившая электрическим светом тайгу, останется рукотворное море, навсегда поглотившее порог Черторой, на котором разбился твой отчим Григорий.

Разве всего этого мало, чтобы считать себя счастливым?

А впереди у тебя еще огромная, неповторимая и прекрасная жизнь!

Радынов повернулся к Устьянцеву, обнял его и растроганно сказал:

— Ну не чудо ли это, Федор, все, что мы видим? Ведь на наших глазах созидается коммунистическая цивилизация, сбывается предвидение Владимира Ильича: «Нет ровно никаких технических препятствий тому, чтобы сокровищами науки и искусства, веками скопленными в немногих центрах, пользовалось все население, размещенное более или менее равномерно по всей стране!»

— Сбывается, Иван Сергеевич, сбывается… Всюду, в каждом уголке страны ключом бьет новая жизнь…

— Под напором электрических рек уходит в прошлое и старый быт, привычки людей. Человек, освобожденный от тяжелого труда, располагающий временем для учения, искусства, сам переменится неузнаваемо…

Федор услышал над собой гул мотора.

Он поднял глаза к бледному осеннему небу, в котором на огромной высоте застыли белые вытянутые облака — будто гигантская белая птица, смертельно пораженная небесным стрелком, падая на землю, растеряла в небе свои изломанные перья, — и увидел пассажирский самолет, идущий курсом на запад. Этим самолетом Катя Осинина улетала в Москву.

Федор провожал самолет взглядом, пока тот не исчез на горизонте в туманно-голубой дымке. Тогда он обернулся к Радынову и, продолжая его мысль, задумчиво произнес:

— И как же радостно сознавать, Иван Сергеевич, что ты своими руками творишь новый, счастливый мир, и видеть, как сбывается твоя мечта!

1976