Как всегда, за всех первый заговорил следователь.
- Мы насчёт сегодняшней аварии. Не подскажите, как там дела с девушкой?
- Прооперировали, - довольно буднично и немного устало ответил медик, не вставая и не меняя позы, находясь вполоборота корпуса к нам. - Будет жить.
- А мотоциклист?
- Мотоциклист? Он скончался. Давно уже. Часа полтора назад.
Я как-то внезапно для себя начал отваливаться спиной подальше от людей. Врач продолжал что-то говорить, но я уже не слышал ничего, оказавшись вдруг сразу внизу, на лестнице. Помню... Помню, что меня остановили только закрытые двери. Я взялся за металлические прутья руками. Так стоять было лучше, так я не мог упасть.
Больное и измученное сознание отказывалось поверить услышанному. Где-то вдалеке от меня родилась и пришла на спасение совершенно дикая идея, надежда, что, может быть (а ведь такое случалось и не раз, я точно знаю!), он встанет с той каталки и мне срочно сообщат о недоразумении. Ведь слышал же я не раз, что медики ошибаются и даже после фиксации смерти усопшие умудряются удивлять всех вокруг внезапным воскрешением.
Странно. Ловлю себя на нехорошем ощущении, что не могу сдвинуться с места. Да ещё предательские слёзы не хотят подчиняться. Всё продолжают свой бег по уже проторенным дорожкам на щёках. Вот ведь зараза...
Полицейских по-прежнему нет рядом. Они где-то там, наверху. Застряли. Видимо, всё ещё расспрашивают того молоденького врача о малозначащих деталях.
Машинально достаю из кармана джинсов телефон, в адресной книге ищу, листая пальцем страницы, указатель с её именем. Когда-то, лет пять назад я вбил, набрав нужные буквы в память телефона одно имя - 'Наталья', но Сашке жутко не понравилась показная холодность, и он исправил надпись на 'Любимую Наталью'.
Нажимаю на адресную строку, а потом спускаюсь пальцами чуть ниже, на кнопку вызова.
Едва услышав её голос, говорю. Говорю твёрдо, без рыданий и всхлипываний:
- Сашка мёртв. Слышишь, его больше нет...
Наташа отвечает что-то - торопливо и многословно, но я не слышу её, ведь вокруг меня сам собой образовался непроницаемый вакуум.
Позже узнал, что она намного раньше меня была поставлена в известность о тяжести повреждений, но всё время не беспокоила меня, молясь и надеясь на чудо. Ей было известно, что Сашу привезли в Первую Горку в глубокой коме, ей так же объявили предварительный диагноз, его состояние и характер повреждений, которые не оставляли для нас и малейшего шанса. Он по существу и был уже мёртв с момента поступления, и только одно молодое крепкое сердце продолжало жить, продолжало биться вопреки всему ещё несколько часов. Констатировав состояние, врачи в первую очередь занялись теми, кого можно было спасти, кому срочно нужна была помощь, а мой ребёнок всё то время, пока я сходил с ума в полутёмном коридоре ждал своей очереди и когда она подошла, помочь ему не смог никто. Потому что спасти его было невозможно.
Не знаю, сколько я стоял вот так, схватившись за решётку. Неожиданно дверь передо мной открылась, и я увидел перед собой в форме размытого пятна лицо охранника. Он выпустил меня из западни, а сам принялся совершенно растерянно толочься рядом, ничего не говоря и не понимая, как можно помочь мне. Я же, тяжело и разбито шаркая ногами, добрался до скамейки и сел на сиденье.
Ничего больше вдруг не стало казаться мне важным. Всё вокруг и в памяти стало вторичным. Только он один заслонил собой остальное. Он один. Мой сын.
Опустив голову, я беззвучно плакал. Я не издавал ни звука, знакомясь с совершенно неизвестной ещё формой особенного психического расстройства - с горестным плачем, с библейским понятием беды и несчастья.
Вскоре появились оба полицейских.
Следователь прошёл мимо молча, а вот патрульный - армянин остановился рядом. Положил руку на плечо и сказал одно - единственное слово:
- Сочувствую.
А потом поспешно заторопился к выходу, прочь от меня.
Я понимал, что должен встать и уйти, но не мог сделать этого. Так и сидел на той проклятой скамейке минут двадцать. Через некоторое время я услышал шаги и поднял голову. Небольшая подвыпившая компания проследовала мимо. Какой-то мужик, лет за тридцать с дерзким выражением лица, весь разбитной избитый и одновременно не к месту весёлый при виде меня рассмеялся:
- Ты что, дядя, плачешь? Утро вон на дворе, а ты разревелся!
Его слова оказались последней каплей. Я встал и вышел на улицу. Где-то с полчаса, совершенно потеряв всякую ориентацию во времени, бродил между кустарников вокруг больницы. И всё ещё продолжал молиться и просить, уже не знаю и кого. Я предлагал обмен, просил забрать меня вместо него. Одновременно мысленно отказывался от всего, что имел, взывая к небу и подземному миру, готовый заключить любой договор и на любых условиях, лишь бы он вернулся, снова был рядом.
Как всегда в подобных случаях, что боги, что ангелы молчали и лишь терпеливо слушали, никак не проявляя себя и своих способностей.
Так и не получив ответа, побрёл домой. Я шёл ранним утром, под первым светом зари по полотну дороги.
Не было заметно машин.
Да и вообще никому не было никакого дела до моего горя.
Город спал.
Устало переваривал предыдущий день. Переваривал Сашку. А так же миллионы других событий и случаев.
Спали люди в многоэтажных домах, спали и сами дома, лишь изредка выявляя жизнь внутри себя освещёнными окнами.
Возле 'Грилиьницы' собралась группа молодых парней, не обратившая на странного одинокого путника и толики внимания.
День
Едва я открыл знакомую дверь и попал в фойе, как при виде