протянута колючая проволока, на углах стоят часовые.

Вмурованные в стену маленькие железные ворота выходят на небольшую площадь. Над воротами огромная надпись: «Главная городская тюрьма». Седоусый надзиратель с палкой в руке отворяет маленькую квадратную дверцу. Через нее, словно через горлышко бидона, нас проталкивают внутрь тюрьмы.

Мы проваливаемся в полумрак, ощупью идем по коридору, похожему на катакомбы. Надзиратель останавливает нас у одной из дверей. На ней табличка: «Дирекция». Надзиратель оглаживает усы, проводит рукой по пуговицам мундира, откашливается и, постучав, толкает дверь.

Перед нами комната с низким потолком. Все в ней как будто плывет в дыму. Курят разом несколько человек. За одним из столов, заваленным бумагами, остроносый, с крысиным лицом человечек перелистывает дела. На другом столе, напротив, стоит кальян, слышится его глухое урчание.

Темнолицый толстяк с отвисшим животом держит в руках толстую кожаную трубку кальяна. Изо рта и из носа у него валит дым.

По сторонам в креслах развалились два жандармских офицера.

Один из них похлопывает себя стеком по голенищу. Мутными глазками осматривает нас с ног до головы. Говорит он так, словно жует смолу. С явным намерением поиздеваться ехидно спрашивает:

— Коммунисты?

— Да, — отвечаю спокойно.

Физиономия офицера краснеет, как от пощечины.

— Ого, какие храбрецы! Им, видно, все нипочем… Только коммунизм ваш в кемалистской Турции не пройдет, с этим товаром сюда лучше не соваться!

— Коммунизм не картошка, на базаре не продается…

Мой ответ подбрасывает офицера с кресла:

— Эта шутка вам дорого обойдется. Надзиратель, отведи-ка их в предварилку! Наручников не снимай, пусть научатся как следует разговаривать!

Грохнув дверью, офицер выходит.

— Хлопот с ними у тебя, господин начальник, будет много, — говорит второй офицер, обращаясь к толстяку, курящему кальян. — Не знаю, понимают ли они, что такое кнут и что такое пряник? Надзиратель, сними-ка с них наручники!

Здоровенный детина чуть не выворачивает нам кисти, но наручников не снимает.

— Тебе сказали, снимай наручники! Чего руки ломаешь?! — строго говорит мой товарищ.

Толстяк, которого называют начальником, паясничает:

— Господин старший надзиратель! Будьте повнимательней.

Тут только я замечаю, как странно одет этот «начальник».

Котелок, засаленный смокинг, рубашка в горошек без галстука заправлена не то в шаровары, не то в брюки, на ногах узкие галоши с загнутым кверху носком.

Котелок вместо фески, смокинг вместо халата да нечто среднее между старыми восточными шароварами и европейскими брюками — вот и вся перемена, которая произошла за годы республики в облике начальнике тюрьмы, служащего здесь со времен султана Абдул-Хамида. Так выглядит в нашей «республике» одна из «великих» реформ, которыми хвастаются кемалисты.

— Я сам когда-то в этой тюрьме сидел… За тридцать лет поседел на этом деле. Кого только не видел, каких только буйных в чувство не приводил!.. Надзиратель, веди-ка этих в карантин. Обыщи как следует. Бумаги, карандашей чтоб не было!

«ВЕЧНЫЙ КАМЕНЬ»

Проходим через одни железные двери, через другие. За второй дверью маленький узкий дворик. Разношерстная толпа встречает нас гулом голосов, окружает плотным кольцом.

Надзиратель кричит:

— Прочь!.. С дороги!

Никто не обращает на него внимания.

Высокий арестант загораживает надзирателю дорогу.

«Стой», — говорит его тяжелый взгляд.

— По обычаю, каждый переступивший порог этой ямы должен в честь святого — покровителя острожников — посидеть на «вечном камне». — И указывает на серый камень в углу двор?..

Перекрывая шум голосов, кто-то кричит:

— Большевик! Большевик! Где ты? Привели твоих!

Перед нами появляется юноша лет 18–19. Он пожимает нам руки.

— Желаю поскорей выбраться отсюда! — произносит он вместо приветствия.

— Спасибо, земляк!

Кругом только и слышится:

— Поскорее выбраться… Пошли аллах здоровья!

— Молодые еще…

— Откуда родом? Кто они, турки?

— За что их взяли?

— Тьфу! Да не слыхал ты, что ли?! Они землю крестьянам хотели дать.

— Какую землю? Кому дают? Постойте, дайте и мне посмотреть.

— Да погодите вы!.. Они устали…

— Большевик, посади-ка своих на «вечный, камень»! Иди сюда, земляк!

— Эй, тащите кофе!

Мы усаживаемся на «вечный камень».

Затянутый в талии крестьянский парень в национальной одежде лазов i протягивает нам свою табакерку:

— Попробуйте моего табачку, земляки.

И со всех сторон к нам тянутся табакерки, кисеты, портсигары:

— Моего заверните… Моего закурите.

Все глаза устремлены на нас. Какие глубокие это глаза! Но взгляд у них невидящий. Все говорят здесь невпопад.

Некоторые совсем как немые. Немыми ведь бывают от глухоты, но эти люди слышат всё. Почти все в тюрьме становятся такими.

Быстро узнают, что делается на воле, но истолковывают все, как им хочется. О нас они тоже слышали задолго до того, как нас привезли сюда. Они внимательно осматривают нашу одежду на груди и у пояса. Очевидно, ищут следы от патронташа.

Ищут и не находят. Вовсе не похоже, чтоб мы носили оружие. Но в их воображении живет совсем иное представление о нас. Их взоры как бы говорят нам: разве может быть, чтобы человек, который поднялся против Анкары, против правительства, не носил оружия? Один из арестантов долго с восхищением смотрит на моего высоченного товарища, на его широкие плечи и говорит:

— Этот парень уложил не меньше сорока.

Пожилой седобородый крестьянин подходит к моему товарищу, берет его за руку:

— Сынок, я ведь тоже из-за земли попал сюда. Послушай, как было дело…

— Брось, Кыро! Дай им кофе выпить. Все-то ты болтаешь, душу отводишь…

Неожиданно толпа вокруг нас расступается, появляется старший надзиратель:

— Поднимайтесь на второй этаж. Живо! Там ваша камера. Мы вас посадим в карантин…

Не успевает надзиратель договорить, как начинается что-то непонятное.

— Хав… хав… авв… авв… — несется со всех сторон.

Тюремный двор тонет в собачьем лае. Затем слышится сдавленный смех, улюлюканье.

Физиономия старшего надзирателя становится похожей на обваренное кипятком свиное рыло. Из гнилого рта брызжет слюна.

— Коммунисты, марш в камеру! А вам я покажу, как лаять! Вызову жандармов, тогда поговорим!

Он вталкивает нас в камеру, задвигает железные засовы.

Снова поднимается собачий лай. Потом все утихает.

Не проходит и получаса, как у зарешеченного окошка нашей камеры показывается юноша, которого заключенные называют Большевиком. В