Роковая ночь

Серый пепел седины в смоляных прядях, дряблые морщинистые веки, сильно похудевшие щеки. Моя бабушка умирала. Ей оставалось жить недолго, я знала это, видела и чувствовала, по чахнущей груди, угасающим глазам, трясущимся пальцам. Она никогда не говорила, сколько ей лет и, возможно, понятия не имела сама, но совсем старой её нельзя было назвать. Крепкая, как горы, в которых мы жили, она всегда вызывала чувство уверенности, надежности и постоянства. Но это постоянство исчерпало себя из-за какой-то болезни. Сначала казалось, что она всего лишь простудилась, но бабушка стала потухать, как лампада возле изображения Будды, и вот, подошла к краю своей жизни. Она осознавала это, но не печалилась и не причитала. Мне с детства казалось, что со смертью она в какой-то степени всегда была знакома, недаром по всей окрестности её считали ведьмой. Мою добрую, порой суровую, но всегда справедливую бабушку. Я никогда не видела своих родителей, или лишилась их так рано, что не помнила, и меня вырастили эти сухие и костлявые теперь руки, коричневые от нещадных ветров, снегов и солнца на здешних вершинах, в стариковских пигментных пятнах. Таким же было и мудрое, острое, некрасивое, но благородное лицо той, кого в лучшем случае звали «старухой», приходя за помощью и советами. Как ни бойся шаманки, всё равно рано или поздно придёшь к ней с какой-либо просьбой, ведь больниц не было на сотню километров. До Лхасы было дня три пути, в лучшем случае, если позволяла погода пробираться по хребтам без дорог, лишь с неверными и опасными тропами, по которым прошло бы не каждое животное, если вдруг случались дожди или оползень.

Бабушка старательно скрывала ото всех, кроме меня, что я её внучка. Почему — она не говорила, но взрослея, я заподозрила, что ей не хотелось, чтобы ведьмой стали называть и дочь её дочери. А местный необразованный деревенский люд мог, дай ему только повод. А повод был. Я родилась альбиноской с бледной белой кожей и белоснежными, будто седыми, волосами. Глаза были не красными, а голубыми, но тоже очень бледными и полупрозрачными. И это всё среди тибетцев, смуглых, черномазых, черноволосых, с желтовато-глинистыми телами, как у керамических статуэток. Сколько себя помню, бабушка заставляла пачкать лицо чем-нибудь, чтобы не выделяться, потому что оно не хотело загорать, сколько бы не находилось на солнцепеке, а волосы красить смесью листьев индигоферы и лавсонии с настойкой из грецких орехов, которая содержала достаточно йода, чтобы волосы потемнели. Иногда ею же протиралось и лицо. Таким образом, для тех, кто заглядывал в нашу избу, я выглядела чумазой прислужницей, сиротой, прибирающейся за кусок хлеба.

В эту ночь была жуткая гроза. То, что я назвала избой, на самом деле могло бы быть хорошим укрепленным домом, возникшем на руинах древней крепости, неизвестно кем и для чего основанной. Постоянно коптящий наш очаг извергал через трубу дым круглые сутки; бабушка всегда что-то варила, готовила, сушила, а иногда просто жгла огонь для согрева, умудряясь где-то доставать древесный уголь, потому что с самой древесиной было туговато. На этих высотах по большей части холодно, ветрено и пустынно, в плане растительности.

Из-за этого не прекращающегося дымка люди из поселка пониже прозвали наш дом, выросший на обросших мхом старинных валунах и скальных утесах «замком, где даже под дождём не гаснут свечи». Наверное, они пугали своих детей нашим жилищем, приукрашивая на словах действительность, чтобы старая женщина больше походила на злобную колдунью. Мне всё это было не так важно, пока не наступила эта ночь, которая, сомнений почти не оставалось, должна была стать для бабушки последней.

Я подала ей отвар из собранных перед прошлым полнолунием трав, в числе которых был женьшень. Сама она тогда пойти не смогла, и я, наученная ею, сорвала всё, что требовалось, и пыталась лечить её так, как она десятки лет лечила и исцеляла тибетцев. Но ей не помогало. «Недаром молвят, — заметила она, — что свои силы только для других годятся». Она говорила о своём знахарском мастерстве. Я слышала, как некоторые обсуждали, как заключают ведьмы договор с демонами и злыми духами, чтобы те помогали творить магию, как устраивают какие-то черные ритуалы, в которых убивают черных животных, но я никогда не видела ничего подобного.

— Тебе придётся уйти, — тихо произнесла вдруг бабушка, выведя меня из раздумий. Я сидела рядом с её кроватью и штопала прорванное покрывало, чтобы укрыть её и ей стало теплее. — Тебе не место здесь…

— Я никуда не уйду, бабушка, отдыхай, — взяла я её слабую протянутую руку и постаралась улыбнуться, отложив шитьё.

— Тебе нужно уйти, Элия, — удивительно твердо для её нынешней слабости повторила она. Я нахмурила брови.

— Почему?

— Одна ты не выживешь.

— Не говори так! Ты поправишься, — начала врать ей и себе я.

— Не будем тратить время на глупые фантазии, — пресекла она мою попытку. — Здесь нельзя оставаться. Ты моя преемница, но ты беззащитная и неумелая. Возможно, тебе не передалось моих способностей, но если о тебе они узнают…

— Они? — услышала я странность в её фразе. — Кто — они?

— Плохие люди, Элия. Очень плохие, — бабушка крепче сжала мою ладонь. — Те, кого мы сторонились, эти сельчане снизу — это всего лишь темный и невоспитанный народ. Но есть люди по-настоящему плохие. И мы им нужны.

— Зачем? — я пожала плечами. — Ты же сама говорила, что в городах и далеко отсюда есть врачи и медицина, которые вытеснили знахарок, и нам приходится жить в подобном месте, чтобы быть нужными хоть кому-то.

— Прости, Элия, я не говорила тебе всей правды, — по её сиплому голосу и потемневшим запавшим глазам я поняла, что это всё её вынуждает говорить приблизившаяся смерть. Она не хотела уходить, оставив меня в полной растерянности. Или не предупрежденной о чем-то. — Я вовсе не потому пришла сюда когда-то, что перестала быть нужной… я спряталась сюда, потому что была слишком нужна тем, кому нельзя служить, кому я не могу открывать тайны.

— О ком ты, бабушка? О каких тайнах?

— Тайн много, Элия, — на дворе прогрохотали очередные раскаты, и бабушка вздрогнула, прислушавшись. — Но они всё-таки нашли меня… они идут!

— Кто? — я посмотрела на запертую дверь. — Это гроза, бабушка, там никого нет.

— Они идут, Элия! — громче проскрипела она, пытаясь подняться, но я не дала, опустив её на подушку.

— Это гром, всего лишь эхо молнии! — Я никогда не видела у неё таких испуганных глаз, словно безумных. Эти черно-карие глаза всегда были самыми разумными и здравомыслящими из всех, и вдруг они