распылив звон и радость, скоро исчезнувших, канувших при жизни в небытие, в лучшем случае превратившихся вон в таких Зинаид. Цена им известна, и судьба их убога.

— Ты с родителями живешь? — спросил Певунов.

— Одна.

— В общежитии?

— Комнату снимаю. А что?

Теперь он разглядел ее хорошо. Лет двадцати пяти, эффектная. Большой рот с забавно вздернутыми уголками, прямой нос, густые блестящие, распущенные по плечам волосы, чистая загорелая кожа. Для капитана, разумеется, то, что надо, но Певунову разговаривать с ней не о чем.

— Ну и как она, — спросил он, — курортная жизнь?

— Скучно.

— Почему?

— Однообразно.

Капитан привел Раю, церемонно поддерживая за локоток. По лицу его гуляла блаженная улыбка. Рая хихикала и тайком подмигнула подруге. Та капризно поморщилась.

— Раечка изумительно танцует, — сообщил капитан светским тоном. — Я с ней как пень корявый. Не правда ли, Раиса?

— Ну что ты…

— Все пялятся. Как я не сообразил переодеться в цивильное.

— Недавно звездочку подкинули? — предположил Певунов.

— Ага! — Капитан обрадовался его проницательности. — Прямо перед отпуском.

— А вот у меня был один знакомый полковник… — игриво начала Рая, но тут же прикусила язычок, приметив, как сразу напыжился капитан.

— И что же полковник?

— А-а, я и думать забыла. Нет, совсем не так. Он вообще–то не мой знакомый был, а вот ее, Ларкин. Ну скажи, Лариса.

Лариса выручила подругу.

— Полковник и весь его полк. Они хотели меня удочерить. Чтобы я была дочерью полка.

— Ну, Ларка. Уж так отмочит, хоть стой, хоть падай. Правда, Вань?

Сергей Иванович остановил такси.

— Садись, — пригласил Ларису. — Довезу до дома.

Лариса медлила. Капитан с Раечкой давно скрылись в провале каштановой аллеи. Кто кого пошел провожать — неизвестно. Капитан выбирался из ресторана на ощупь, громко распевая: «…наши жены — пушки заряжены, вот кто наши жены!»

— Садись, садись, не съем! — поторопил Певунов.

У него начиналась головная боль. Лариса нырнула на заднее сиденье; оттуда, из полутьмы, выжидающе, по–кошачьи засветились ее очи. Певунов, кряхтя, взгромоздился рядом с водителем.

— Сергей Иванович? — признал его молодой губастый парень. — Наше вам с кисточкой.

«Еще не легче», — разозлился Певунов и не ответил на приветствие.

Дом, где Лариса снимала комнату, оказался совсем рядом, в тихом зеленом переулке. Кирпичное строение о двух этажах. Прочная довоенная постройка.

Певунов не собирался вылезать из машины, тем более что таксист щерился в красноречивой ухмылке.

— Ты где работаешь–то? — спросил у Ларисы, чтобы хоть что–то сказать на прощание.

— В цветочном магазине. Ну, чао!

— До свидания.

Хлопнула дверями. Озорной бесенок надавил Певунову лапкой чуть пониже желудка.

— Поехали. На улицу Грибоедова.

— Мы знаем, — сказал таксист. — А девочка — первый сорт. Поздравить можно.

— Крути, крути баранку! — оборвал Певунов.

Парень обиделся, загрустил. Доехал молча. На чай Певунов отвалил пару рублей.

Пока торкался ключом в замочную скважину — никак не мог попасть — дверь как бы сама собой отворилась. Жена, Дарья Леонидовна, стояла у вешалки, скрестив руки на груди. Лицо красное, унылое, из–под косынки торчат надо лбом колечки бигудишек.

— Хорош видок у тебя! — буркнул Сергей Иванович, разуваясь. — Чего не спишь?

Он опасался скандала. Голова раскалывалась.

— Чай будешь пить? — миролюбиво спросила Дарья Леонидовна. — Или котлеты погреть?

— Я ужинал.

В ванной умылся холодной водой и почистил зубы. Мельком взглянул на себя в зеркало — у, рожа! Жена сидела на кухне и наблюдала, как, тихонько посвистывая, закипает чайник. Тучные телеса ее во все стороны распирали старый махровый халатик. Давным–давно была она худенькой девушкой, бегала по асфальту вприпрыжку, и теперь он любил ее за то, что когда–то была она стройной и юной. У нее и голос переменился с годами, стал дребезжать, как посуда на полке. Он один помнил ее прежний голос, воркующий и целебный.

— Алена тебя ждала, спать не ложилась. Как же так? Ты где–то гуляешь, а дочь переживает. Она не ребенок, все понимает. Сегодня сказала: папа опять пьянствует. Что я ей ответить должна? Это же стыд какой, ты бы подумал. Я не ревную, поздно ревновать. Делай что хочешь, спи с кем хочешь, но ведь девочка! Ей–то каково. За отца стыдится, каково ей. Ты подумал?

— Оставь, прекрати! — сказал Сергей Иванович.

Жена плеснула заварки в его большую зеленую чашку с выгравированной надписью «Дорогому папочке в день его пятидесятилетия», долила кипятком. Пододвинула печенье, сахарницу. Он избегал ее взгляда. Хлебнул, обжегся, заперхал.

— Как же это оставь? Что же я, статуя мраморная — любоваться на все это? Ты бы рад рот мне зашить. Так и зашей! Что уж. Я понимаю. Ждешь не дождешься, когда меня в гроб заколотят. Скоро уж и заколотят. Вот взовьешься–то на свободе, вот погуляешь. Утробу свою ненасытную потешишь!..

Сергей Иванович не стал дожидаться, пока голос жены поднимется до верхнего регистра. Эта песня была ему давно знакома. Поначалу удивлялся, откуда взялась в ней страсть к кликушеству, потом привык. Он пошел в гостиную. Постоял малость, подумал, где лечь — здесь, на диване, или в спальне. Решил, можно и в спальне. Сегодня Даши надолго не хватит — ночь уже. Покурил на сон грядущий. Услышал, как жалобно скрипнули пружины кровати — Даша легла. Так и не собрался выкинуть эту старую железную рухлядь. Хоть бы Даша поскорее уснула. Она умеет засыпать, чуть прикоснувшись к подушке. И храпит. Похрапит немного, а после дышит глубоко, беззвучно. Иногда вздыхает и всхлипывает во сне. Как девочка. Его пожилая психованная девочка, которую он измотал до крайности.

Раздеваясь в темноте, он прислушивался. Одинокий комар звенел в душной мгле. Надо бы его прибить, но придется зажигать свет. Ладно. Он влез под одеяло, набухшее влажной прелью. Лежал на спине, сложив руки вдоль туловища, и не мигая смотрел в потолок. По призрачному серому фону разливался голубоватый отсвет звезд.

— Сколько же можно мне терпеть! — жутко прозвучал сиплый Дашин голос. — До каких пор ты будешь измываться надо мной, ирод?!

— Замолчи! Или я уйду в гостиную.

Через несколько секунд Даша завсхрапывала.

«Бедненькая, — подумал Певунов. — Если бы я знал. О, если бы я знал…»

С этого вечера все началось, с этого вечера.

2

Нине Павловне Донцовой — двадцать девять лет от роду, а мужу ее, Мирону Григорьевичу, — сорок восемь. Она — продавщица в универмаге, а он — начальник строительства химического суперкомплекса, обремененный государственными заботами человек. Внешность у Мирона Григорьевича незавидная, чем–то он напоминает свой