и кто знает, может, это он и был. Но куда больше меня интересовал сам остров. Он оказался гораздо ближе к берегу (собственно, и сама Канакесси была куда у́же), чем мне запомнилось, но это было ожидаемо, так как всё в Кассонсвилле съёжилось, включая и сам город. Поразило меня то, что остров, напротив, увеличился в размерах. В центре находилась возвышенность, почти холм, который сползал вниз и забирался вверх, обрываясь на том краю, что выше по течению, а на том, что внизу, тянулся длинной полосой пустоши. Целиком остров занимал четыре-пять акров.

Через несколько минут мы увидели на острове мальчика, и Пол крикнул ему, чтобы тот грёб к нам на лодке. Парнишка послушался, и Пол сел за вёсла, переправив нас троих обратно. Помню, как боялся, что ялик пойдёт на дно под нашим весом; молчаливой воде не хватало всего дюйма, чтобы перехлестнуть через борта, несмотря на то, что мальчик ржавой банкой вычерпывал лужу на дне, облегчая лодку.

На острове оказались ещё трое ребят, включая Питера. Несколько деревянных мечей (поперёк дощечки подлиннее прибивалась дощечка покороче) были воткнуты в песок; однако в руках у мальчишек их не было. Увидев там Питера, точно такого же, каким он был в моём детстве, я поневоле пристально вгляделся в лица остальных, чтобы узнать, найду ли среди них ещё кого-нибудь из знакомых. Я не нашёл; они были просто обычными ребятами. Что я пытаюсь сказать, так это то, что я чувствовал себя здесь слишком высоким, чтобы быть настоящим человеком, и неуместным в единственном месте, где мне действительно хотелось находиться. Может, потому, что мальчишки выглядели угрюмыми, явно злясь на то, что их игру прервали, и боялись выглядеть смешными. А может, потому, что каждое дерево, камень, куст, ягодник были знакомы и ничуть не изменились — однако не вспоминались, пока я их не увидел.

С берега реки остров казался ближе, хотя и больше, чем я помнил. Теперь же почему-то между ним и побережьем было куда больше воды. Иллюзия казалась настолько странной, что я похлопал Пола по плечу и сказал:

— Ставлю, что не докинешь камень отсюда на тот берег.

Пол расплылся в улыбке:

— Что ставишь?

— Не получится у него, — вмешался Питер. — Ни у кого не получится. — До этого мальчишки не говорили ничего, лишь неразборчиво бормотали.

Я, так или иначе, собирался заплатить Полу за бензин, поэтому пообещал, что если он добросит камень, наполню его бак на первой же заправке по пути домой.

Камень, описывая дугу, летел всё дальше и дальше, пока не стал казаться не столько галькой, сколько стрелой, и, наконец, вертикально плюхнулся в воду. Насколько я мог судить, до берега ему оставалось ещё футов тридцать.

— Ну вот, — изрёк Пол, — я же говорил, что смогу!

— Мне показалось, что он не долетел до берега, — откликнулся я.

— Должно быть, тебе солнце в глаза светило. — Пол говорил убеждённо. — Камень упал футах в четырёх вверх по берегу. — Подняв ещё один камешек, он уверенно перекинул его в другую руку. — Если хочешь, я повторю.

На миг я просто ушам не поверил. Пол не был похож на человека, который мог обманом попытаться получить деньги за проигранное пари. Я оглянулся на четверых мальчишек. Как правило, нет ничего, что зажгло бы мальчишку сильнее пари или обещания выигрыша, но эти всё ещё слишком сердились за наше вторжение, чтобы заговорить. Однако все они смотрели на Пола с глубочайшим презрением, которое нормальный ребёнок испытывает к фуфлыжнику.

— Окей, ты выиграл, — согласился я с Полом и попросил мальчишку сесть с нами в ялик, чтобы потом он мог переправить его обратно.

Когда мы подошли к машине, Пол упомянул, что сегодня днём в окружном центре будет бейсбольный матч, игра класса «А»; поэтому мы поехали прямо туда и посмотрели игру. То есть я сидел, уставившись на поле, однако по окончанию игры не смог бы сказать, был счёт 0:0 или 20:5. По пути домой я купил Полу бензин.

Мы вернулись как раз к ужину, а после трапезы Пол, Папа Пальмиери и я сидели на крыльце и потягивали пиво из банок. Немного потолковали о бейсболе, а потом Пол ушёл. Я рассказал Папе несколько историй о том, как Пол в детстве повсюду бегал за нами, ребятами постарше, затем о том, как подрался с Питером из-за лягушки, и ждал, что он меня поправит.

Папа долго сидел молча. Наконец я не выдержал:

— В чём дело?

Папа разжёг потухшую сигару и вздохнул:

— Ты всё знаешь. — Вопросом это не было.

Я честно признался, что на самом деле ничего не знаю, но до этого момента начал думать, будто схожу с ума.

— Хочешь послушать? — спросил он совершенно механическим, если бы не лёгкий итальянский акцент, голосом.

Я ответил утвердительно.

— Мы с Мамой приехали из Чикаго, когда Мария была совсем крошкой, тебе это известно?

Я подтвердил, что кое-что об этом слышал.

— Подвернулась неплохая работёнка, вот мы и переехали — десятником на кирпичном заводе.

Я отозвался, что знаю и об этом. Он работал там же, пока я, будучи ребёнком, жил в Кассонсвилле.

— Мы сняли маленький белый домик на Фронт-стрит и распаковали вещи. Даже прикупили новых. Все знали, что у меня хорошая работа; в кредит давали охотно. Думаю, мы пробыли в городе пару месяцев, когда вернулся я однажды вечером с работы домой и вижу Маму с дочкой в компании этого незнакомого парнишки. Мама держит кроху-Марию на коленях и приговаривает: «Смотри, Мария, это твой старший братик». Я думаю, может Мама рехнулась, или разыгрывает меня, или ещё что-то. Тем вечером дети ужинают с нами, словно в этом не было ничего особенного.

— И что же вы сделали? — допытывался я.

— Ничего не сделал. Девять случаев из десяти — это самое лучшее, что можно сделать. Жду, держу глаза открытыми. Приходит ночь, и парень поднимается наверх, в маленькую комнатку, которой мы не собирались пользоваться, и ложится спать. У него там армейская койка, в шкафу одежда, учебники и всё такое. Мама, увидев, как я заглядываю туда, говорит, мол, надо бы нам купить ему вскорости настоящую кровать.

— Мама была единственная, кто?..

Папа закурил новую сигару, и я вдруг осознал, что уже темнеет, и что мы оба говорим тише обычного.

— Все, — вздохнул он. — Назавтра после работы я иду к монашкам в школу. Думаю, опишу, как он выглядит, может, они знают, кто он.

— И что же они? — спросил я.

— Только я сказал им, кто я, как они запели: «Ах, так вы папа Питера Пальмиери, он такой прекрасный мальчик!». И все так. — Он снова долго молчал, прежде чем добавить: — Когда я получаю следующее письмо от моего Папы со старой родины, он пишет: «Как там мой маленький Питер?».

— Вот так просто? И всё?

Старик кивнул:

— Он живёт с нами, и он хороший мальчик, лучше, чем Пол или Мария. Но он