наблюдательности, а самое главное — на мгновение как бы возвышает меня в собственных глазах. Искушающая мысль о том, что истинное мое призвание все же не газетная суета, не гоньба за чужой славой, а вот эта внутренняя сосредоточенность, тщеславно колет в сердце. Судьба газетчика таит в себе грандиозную иллюзию. Она поглощает человека целиком, с потрохами, с буднями и праздниками, со всем тем, что называется частной жизнью. Она томит ежедневно предвкушением новизны и требует абсолютной отдачи. Вот эта-то полнейшая самоотдача и приносит неизбежно чувство удовлетворения, без компенсации такого рода ни одна самая железная психика не выдержала бы. Время от времени, особенно после молниеносной дальней поездки, после этакого броска на восток или на север, после бессонных вдохновенных ночей, испытываешь приступ самоуважения, естественный, как ломота в мышцах после физической работы. Между тем именно это в высшей степени законное чувство более всего иллюзорно. Ибо вызвано оно затратой душевных сил, искренней и безоглядной, но отнюдь не достижением благородной цели и даже не служением ей. Цель, как правило, бывает сиюминутной, повременной, настолько злободневной, что забывается и теряет всякий смысл уже по прошествии месяца. Истинный журналист смотрит на это сквозь пальцы. Он живет минутой не из какого-либо циничного гедонизма, но соответственно логике своей деятельности. Горе тому, кому преходящая суть всех его забот становится очевидной, вначале иронически очевидной, это еще бы ничего, но затем очевидной мучительно.

В этот момент, прерывая ход моих самокритичных рассуждений, звонит телефон. Меня так и подмывает немедленно схватить трубку, но я выдерживаю достойную паузу, — господи, кого я хочу обмануть, самого себя, — и равнодушно сообщаю:

— Я вас слушаю.

Спрашивают магазин «Варну». Так мне и надо. Предел одиночества, даже когда мне звонят, звонят не мне — просто не туда попадают. Неужели это и есть плата за зыбкое мое благополучие, за эту вот кооперативную квартиру, купленную в том возрасте, когда уже положено быть отцом семейства, построить дом, по крайней мере посадить дерево? Что ты посадил? Что от тебя останется? Заметки в толстых подшивках еженедельника, которые усидчивый студент факультета журналистики, задыхаясь от пыли, выволочет с трудом с самой верхней полки библиотечного стеллажа?

Вновь трещит телефон. Любителю острых болгарских приправ никак не удается правильно набрать номер. Я намереваюсь пренебречь настойчивым звонком, но понимаю вдруг, что безответность будет истолкована неправильно, она лишь вдохновит искателя на дальнейшую назойливость, проще ответить что-нибудь от лица администратора вожделенного магазина. Я снимаю трубку.

Это не ошибка. Это приятная неожиданность. Впрочем, «приятная» — это уж так, к слову пришлось, особого удовольствия от звонка моего одноклассника и сослуживца Миши Фаворова я не испытываю. Хотя и раздражения тоже в самом деле нет, вот странности натуры — только что изнывал от тоски, отчего бы не порадоваться привету старого товарища?

— Как удачно я тебя застал, — доносится издалека Мишин голос, какой-то очень вежливый, предупредительный даже в обращении к приятелю, с которым можно не церемониться. — Я ведь был уверен, что ты еще в командировке. Позвонил на всякий случай, от отчаянного положения.

— Денег у меня на два дня жизни, — цинично признаюсь я. — Сам понимаешь, после такой поездки…

— О чем ты говоришь! — перебивает меня Миша, и задушевность тона убеждает меня, что дело действительно не в деньгах. — Ты один теперь? — спрашивает он. — Ничем сверхважным не занят? — Типичная Мишина формулировка — он сам всегда очень серьезно относится к своим делам, каждый свой день планирует с утра, кому позвонить, куда сходить — все расписано по минутам, оттого и демонстративно внимателен к чужой занятости. — А то прости в случае чего, — продолжает Миша, — я бы не стал тебя беспокоить, но поверь, старик, безвыходное положение. Я здесь с одной своей новой знакомой. — Наконец-то послышалась неотделимая от Мишиного облика двусмысленная, чуть блудливая интонация, впрочем, весьма гармоничная. Этою своею гармонией она и мучила меня в свое время. Миша едва ли не первым в нашем классе познал роковые тайны, во всяком случае, гораздо раньше меня, и любил намекнуть на некоторые обстоятельства вот таким вот пикантно-многозначительным тоном. — Так я, значит, с одной приятельницей, а она требует, чтобы я ее развлекал.

Тут в трубке раздался неясный, но очевидный переполох, вероятно, Мишина дама протестует против такой аттестации, стыдит Мишу, раздувает гневно ноздри, бьет его перчаткой по руке.

— А в общественные места ей идти не хочется, — стараясь перекрыть негодование подруги, заключает Миша. — Ну, так как, старичок?

— Приезжайте, что с вами делать, — соглашаюсь я, не успев еще осмыслить как следует Мишину просьбу. Вернее, свое нынешнее к ней отношение, просьба-то сама по себе более чем знакомая каждому владельцу холостой квартиры.

Странная моя рукопись лежит передо мной на столе — целая папка разрозненных сюжетов, душевных излияний, путевых впечатлений, бессонных записей, полночных этюдов, писем в никуда, — одним словом, некой абстрактной прозы, как принято теперь говорить. В последнее время это зрелище анархической разбросанности тягостно меня укоряет. Ведь, в сущности, ничего более значительного, чем эти заметки, я не написал. Они — основной мой духовный багаж, плод самых искренних и бескорыстных моих усилий, быть может, единственное серьезное оправдание моего существования на земле. Так почему же так расточительно я к ним отношусь, почему для них, как для старого верного друга, у меня всегда недостает времени? И отчего всякий раз, когда я погружаюсь в их непознанную стихию, когда чудесное подобие некой стройности брезжит неясно в моем сознании, сообщая мне импульсы прямо-таки дикарского, детского восторга, непременно наступает черед каких-либо неотложных дел — надо куда-то ехать, писать «в номер» или просто вот так вот принимать гостей?

В квартире кавардак, теперь это бросается в глаза. О настоящей уборке не может быть и речи, надо постараться навести хотя бы видимый марафет — я мечусь по квартире то с веником, то с тряпкой, прячу постель в стенной шкаф, с глаз долой убрав грязные носки, иначе хотя бы один из них наверняка заявит о себе на вощеном паркете в самый торжественный момент, не доделав одного дела, хватаюсь за другое, — ни дать ни взять старый холостяк из вегетарианского американского анекдота.

Боже, как я мечтал об этой отдельной квартире, какие