Холодный край  (Из дневника скитаний 1911 года)

Посвящаю Сенкиче, Гирманче — проводникам моим

и многим, многим тунгусам,

встречавшимся на пути моих скитаний.

Светлую память о них я всегда ношу в своем сердце.

Лебеди

 Раннее утро. До восхода солнца еще добрый час. В  дощатой  каюте  шитика ^[1] — сажень в длину, сажень в ширину — нас четверо, спим, как в берлоre, тесно.

Закуриваю трубку. Темно, но сквозь щели в потолке и стенах прокрадывается рассвет. Холодно. Неохота подыматься из согретого телом гнезда. Тихо. Лишь похрапывают товарищи, да на палy6e кто - то из рабочих ворочается и стонет.

Лежу с открытыми глазами, думаю. Думы мои мрачны. Слышу:

— Степан, вставать пора.

— Рано.

— Я  заколел.  Надо костер разжечь.

— Спи.

Молчание.

Мы одни среди этого безлюдья и надвигающегося приполярного холода.

От последнего жилого места мы отплыли почти на тысячу верст. Нервы наши напряжены, душа истомлена. А плыть вперед, до Енисея, где есть люди и откуда мы можем выбраться на божий свет, по крайней мере, месяц. Но мы б добрались. Мы привыкли к опасностям, закалены в борьбе. И вдруг этот ранний, в первых числах сентя6р я, мороз  и снег... Если обмерзнем здесь, никто не узнает о том — кругом ни души, — ник-то не придет к нам на помощь. Ну что ж! Судьба... Опять говорят вверху, на крыше лодки:

—  Степан.

—  Ну.

— А ведь подохнем мы. Не доплыть.

— Доплы -ы -ве-оом...

— Где доплыть... Замерзнем посередке . До Туруханска полторы тыщи верст осталось, сказывают. А сухарей мало. Пропадем с голоду...

Тяжелый позевок и вздох:

—  Доплы - ы -ве- ом...

И уже нет в голосе уверенности: грохнуло что-то,  copвалось.

Молчу. В душе растет тревога, вопрос за вопросом мелькает в голове, один черней другого. Бессильно вздыхаю, жду ответа. Ответа нет.

Прислушиваюсь: чей-то говор, нежный и радостный, едва звучит надо мною. Все четче, четче: теперь ясно слышно —  это в выси проносятся на юг, нам навстречу, гуси.

 Выхожу на воздух, бодро вздрагиваю, умываюсь ледяной водой.

Тайга спит. Река дремотно катит свои воды, шурша стеклом новорожденных льдин. Наш шитик стоит возле огромных песков. Все пески покрыты ранним снегом. Нетоптаная пороша голубеет в утренней полумгле.

Стеклянная застывшая тишина, неподвижность. Иду  вдоль косы. На пороше замечаю следы. Всматриваюсь: сохатый шел, лось, с сохатенком, а рядком — оленьи следы. 3начит, близко стойбище тунгусов. Это хорошо, это очень хорошо. Живые люди! Я бесконечно рад.

Иду дальше. Восток все светлеет. Вижу четкие отпечатки лебединых следов: птицы шли табуном от реки к зеленеющему берегу, где спелый горошек. Останавливаюсь. А, вот и они. Вскидьіваю вверх голову, ищу в выси белый, розовеющий под зарею бисер: раз, два, три, четыре — много. И смотрю им вслед тоскующими глазами, смотрю на юг, в ту сторону, где ждут меня друзья, такие далекие по расстоянию, но родные сердцу. Придется ли свидеться? И я кричу, сняв шляпу:

   — Эй, лебеди! Несите мой низкий поклон! Я не погиб еще. Я приду!

  Но кто-то зло смеется во мне:   «Придешь? Ха-ха». И сердце вдруг   обливается черной кровью.   Скрылись.  

— Лебеди! Вольная стая. Счастливый   вам путь!  

Слышу — чьи-то шаги. Оглядываюсь —   тунгус. Стоит возле меня, глядит жалеющими   глазами, удивленно говорит: 

 — Как попал? Пошто? Откуда?

  Стараюсь приветливо улыбнуться,   спрашиваю: 

 — Ну, как, бойе, до Туруханска доберемся   мы, не замерзнем?  

— Какой Турухан. Сдурел, ты. Поздна... Борони бог! Зима... худой твое   дело. Сдохнешь!  

Сердце вдруг покрывается льдом,   обмирает. Вот встало солнце, а я его не   вижу: темно кругом и тоскливо.   Я через силу улыбаюсь, еле сдерживая   боль, хлопаю тунгуса по плечу и дрожащим   голосом говорю: 

 — Пойдем, бойе ^[2], чай пить.  

— Пойдем. Чай так чай... Можна... 

 Он весь в мехах: чикульманы, парка, рукавицы. По лбу красная повязка, из- под нее торчат, словно у индейца, черные  космы жестких волос. За плечами   тугой лук, в руках острая рогатина - пальма, за поясом болтается десяток   убитых белок.   Добродушными, доверчивыми глазами   он смотрит на меня и говорит: 

 — Оставайся, бойе. Зверя промышлять   будем, тайга гулять будем. Э!

  Я молчу. Мне не до гулянья.   На шитике проснулись. От костра   струится голубой дымок и розовеет   снег на вершинах гор.

  Белка 

 Вот третью неделю живем в глухой   тайге, в избушке зверолова, поджидаем   тунгусов: они поведут нас на юг, к   Ангаре. Путь будет труден, мы это знаем:   по тайге, без дорог, без теплого   угла, через снега, буран, морозы. Мы   также знаем, что еще долго будут нас   ждать в родном краю, и когда пройдут   все сроки, нас станут оплакивать горько.   Но что же делать? Надо мириться,   иного выхода нет.   После встречи с тунгусом, когда наш   скудный флот — два шитика и три лодки   обледенели, мы решили, пробивая   шестами тонкий лед, плыть дальше, наугад,   в надежде повстречать жилье. Мы   плыли день и ночь. На быстрых местах   шитики неслись сломя голову, то и дело   ударяясь о невидимые в ночной тьме   камни. Мы прекрасно знаем, что от иного   внезапного удара шитик может перевернуться.   Если спасемся сами, погибнет   остаток сухарей. Так и так — смерть.   Однако раздумывать некогда, плывем.   И вот подул ураганный встречный ветер.   Наши лодки почти остановились.   Мы бросили весла, шли на шестах. Но   шесты один за другим ломались, за целый   день мы едва проходили версту. А   нам нужно лететь стрелой, чтоб не по-    гибнуть. Ветер дул целую неделю. Мы   коченели от холода, лица опухли, руки   разбиты в кровь. Мы теряем последнее   мужество. И одно на душе: «скорей бы   конец».   Вдруг, совершенно неожиданно, как   молния в ясный день — избушка зверолова.   В ней люди. Итак, мы третью неделю   живем в этой родной, дороже каменных   палат избушке.

 — В лесу сегодня тепло,— сказал товарищ.  

Выглядываю в окно. Белеет земля,   белеет крыша балагана, и на фоне сизого   неба желтыми призраками вытянулись   вверх задумчивые в своей дреме   лиственницы. Редко, редко падают неторопливые   снежинки.   Беру палку и спешу вглубь тайги, подальше  от жилья, туда, где слышен рокот   грозного порога.   Как тихо, как хорошо в тайге.

Солнца   нет, снеговыми облаками укрыто небо,   и сквозь колючие узоры