леса виднеется   долина Нижней Тунгуски. А за рекой   угрюмо дремлет хребет Унекан, траурно-черный с белыми пятнами снега.   Тише, человек, тише. Взгляни, какую   землю попирает твоя нога. Только   взгляни, человек...   Слышу тайным слухом: шепчут мне   хвои, весь воздух: «Не бойся смерти,  человек. Смерть — сон. Уснешь, чтобы   проснуться, как и эта тайга весной. Не   будешь верить — умрешь, человек, и не   проснешься. Верь».   Вот вижу: сквозь белую пушистую   скатерть, только что вытканную мудрейшим   ткачом из узорчатых блесток снега,   проглядывает куст голубики. Ее спелые   ягоды, голубые с беловатым пушком,   так удивительно красиво проступают   из белизны пороши. Срываю и пробую.   Поддеваю в пригоршни снег и нюхаю   долго, долго. Какой удивительный   аромат: пахнет облаками, небом, вечностью.   Иду по мшистой шубе тайги. Оглядываюсь   назад. По моим следам расцветают   в снегу розы: то безглазая пята   топчет подснежную бруснику, из брусники   алая брызжет кровь.   Блеснуло на минуту солнце, позолотило   стволы дерев, зарумянило свежий   ковер на полянках, поиграло зайчиками   на хвое, скрылось.   Белка.   Становлюсь под дерево и, притаившись,   жадно слежу за ней. Она распушила   хвост, долго всматривается в мое   лицо, испытующе хоркочет и, как пружина,   упруго прыгает вверх по высокой   прямой сосне. Приостанавливается,   вновь взглядывает на меня. Я замер, не   шелохнусь, и это успокаивает ее.   Ах плутовка! Она будто не замечает   моего присутствия.   Я для нее — пень, ничто. Нет, притворяется.   Я прекрасно понимаю, что за   мной неотрывно следят ее глаза. Шевельнись   только, и — прощай, игра.   Скачет вдоль большого раскидистого   отростка, садится на самый его конец,   игриво поджимает передние лапки   к белой груди. Бисерные глаза ее   еще раз вскользь задевают меня, она   грозит в мою сторону лапкой и, взметнув   хвостом, несется сначала по суку,   потом вниз головой по стволу к земле.   Упруго скачет сразу четырьмя лапами   почти до самых корней — не к моим ли   ногам сейчас прыгнет, шельма, не сядет   ли она на мое плечо, чтоб шепнуть   колдовское зверючье слово? Нет. Вдруг   круто повернулась в воздухе, и голова   ее вновь вверху, а хвост стелется по   стволу сосны, скок-скок-скок.   Опять бросает лукавый взгляд и, приняв   беспечную дразнящую позу —   лови! — она без боязни спускается   вниз, на широкий столетний пень. Вот   привстала, на дыбочках, вновь с любопытством   разглядывает меня, пришельца,   презрительно грозит лапкой, ждет.  

— Ужо-ко я ее. Ужо-ко! Где у меня ружье?!   — улыбаясь, шепчу я, плененный   игрой, как ребенок.  

Не слышит и словно не видит, но знает,   что нет ружья.   Хоркает, искоса смотрит на меня,   трет лапками плутовскую мордочку,   смеется.

  — Ага, ты так?! — не утерпел, схватил   палку, замахнулся.   Она стремглав на самую вершину и,   раскинув кивером хвост, швыряет в   меня шишкой.   Я ухаю, стучу по стволу палкой, как   баран прыгаю возле корневища:  

— Ух ты! Ух! Вот я тебя.  

Она с вершины на вершину скачет   где-то там, под облаками, и, смеясь,   задорно кричит:   — Что, взял? Ха-ха... Лови!  

«Вера такой»  

  От устья Илимпеи мы идем через непроходимую   тайгу, снегами. Снег тихий,   обильный, пушистый, настойчиво падал, падал без конца. Недавно был покров, а в иных местах сугробы в два аршина.   Верховые наши олени выбиваются   из сил. Впереди всех идет вожак, тунгус   Сенкича. Он по грудь вязнет в снегу,   в его руках пальма, он с маху ссекает   тонкие деревья, чтоб проложить путь   каравану. Мороз, а он весь мокрый, от   непокрытой головы струится пар.

Сенкича   — тунгус отменный, да, впрочем,   и все они таковы. Завяжи ему глаза, кружи   целый день тайгою, проспится, встанет   утром и без ошибки пойдет куда   надо. Ему не нужно солнце, он носит   тайное чутье путей в самом себе.   За Сенкичей идет гуськом, нос в   хвост, связка оленей — ольгоун. Верхом   на переднем олене — баба Сенкичи с   неугасимой в зубах трубкой и с ружьем   за плечами. Через седло идущего за ней   оленя перекинут берестяный кузовок с   ее годовалым сынишкой. Он орет и час   и два диким надрывистым криком. Я   подъезжаю к ней, говорю:

   — Уйми. Остановись, покорми его. 

  — Пускай гаркат,— отвечает она равнодушно,—   пускай греется.  

Когда я начинаю приводить резоны,   стыдить ее, она в ответ бросает:  

— У нас вера такой.  

Эта фраза у тунгусов всегда на языке.   Задайте Сенкиче ряд вопросов: почему   тунгусы сроду не моются? почему   боятся мертвецов? почему мужчины   носят косы? — один ответ:  

— Вера такой...  

За ольгоуном — еще и еще ольгоун, в   каждом по восемь вьючных оленей. Когда   передняя связка выбьется из сил, ее   ведут назад, в хвост каравана. А мы и   человек пять тунгусов — верхами.   Однажды в солнечный день я остановил   оленя и залюбовался нашим караваном.   Я стоял на берегу небольшой   речушки. Караван, растянувшись чуть   не на версту, ходко спускался в    долину.   Снег был голубой, мириады блесток   играли огоньками. Изжелта-белые пушистые   олени шли четкой ступью. Они   гордо несли свои густодревые рога. Вот   сгрудились на извороте — целый лес   рогов.  

— Модо! Модо! Ко! Ко! Ко! — погоняют   тунгусы оленей. 

В сумерках кончаем путь. Вот уже полыхает   огромный костер. Это расторопный   Сенкича зажег сразу три рухнувших   сосны. Разгребают снег, ставят конусообразный   чум, на землю накидывают   хвою, в средине разводят небольшой   костер. Говорливый, пересыпанный хохотом   обед из сохатины с сухарями и   крепкий сон.   Утром выхожу с географической картой   издания генерального штаба. Тот   путь, по которому мы идем, на карте —   пустое место. Человеческая нога здесь   не бывала никогда. Я шаг за шагом, поскольку   позволяют обстоятельства,   произвожу на всем пути съемку, ориентируясь   буссолью и часами.  

— Сенкича! Где мы вчера ночевали?   Покажи мне направление.  

 Он смотрит на меня удивленно и так же   удивленно, с хитринкой, задает вопрос:  

— Разве не знаешь?  

В десятый раз начинаю объяснять   ему, что мы здесь впервые, а тайга так   однообразна, что, отведи любого из нас   за сто сажен, и мы заблудимся. Да и все   небо в тучах, солнца нет.   Он косится на меня сверху вниз, с   непередаваемым чувством превосходства   и снисходительно говорит:  

 — Ладно.  

Я его научил вешить линию. Он берет   две пальмы-рогатины, втыкает в снег   сажен на десять одну от другой,