тащить… Тащить и петь. Петь! Садисты звали этих несчастных «поющими лошадьми». Это был бухенвальдский юмор фашизма.
Увидели мы здесь еще одно оружие пытки — деревянный козел. Обнаженного узника распластывали на этом козле и деревянными палками хлестали по ягодицам, или, вернее, по тому, что оставалось от ягодиц в условиях дикого голода и издевательского труда. Причем наказуемый должен был сам считать удары, а если он сбивался, то удары и счет начинались снова… А когда порка заканчивалась, жертву ставили на ноги и заставляли делать приседания, чтобы… застойная кровь лучше циркулировала.
Когда подполковник рассказывал нам все это, Надя, Серебряный колокольчик, пошатнулась и чуть не упала в обморок, пришлось мне поддержать ее. Меня самого потихонечку подташнивало. Особенно после крематория.
Серое приземистое здание с мощной четырехугольной трубой. Сколько лет валил из нее густой жирный дым. Дым от горевшей человеческой плоти. 56 545 человек было убито в Бухенвальде… Более тридцати национальностей. Труба дымила днем и ночью.
Первоначально обреченный попадал в опрятную «комнату врача». Его встречал эсэсовец в белом халате, ставил человека к стенке с линейкой для измерения роста, затылок узника оказывался в фокусе узкой прорези. За перегородкой стоял другой эсэсовец, он стрелял в затылок жертвы. Тела крючьями забрасывали в специальные кубы-вагонетки и везли к печам. Причем, даже и кубы эти дотошно рассчитаны, до мелочей: дно ребристое — чтобы кровь стекала по желобкам, а затем и сливалась в круглую дыру…
— Ой, на воздух… не могу больше… — застонала Надя, — не могу…
Мы все вышли. И долго смотрели на прекрасные долины. Молчали.
Побывали мы в «кабинете», где снимали с людей татуированную кожу. Снимали именно с живых. «Живая» кожа лучше поддавалась обработке, была эластичнее… Потом эту кожу выделывали и мастерили всякие сувениры, даже дамские сумочки и абажуры.
Ничто не пропадало даром у расчетливых двуногих зверей. Даже волосы жертв. Все собиралось и пускалось в дело. На парики, на матрасы. В бывшем дезинфекционном бараке Надя жестом указала мне на тюк волос, я взглянул и чуть не вскрикнул от ужаса: на бесформенной куче волос лежала тоненькая девчоночья косичка с желтым бантиком.
Нет больше моих сил рассказывать об этом.
Напоследок постояли мы перед памятником Эрнсту Тельману. Тоже немец. Я долго смотрел в его мужественное, чуть улыбчивое лицо. Этот немец принял здесь смерть в ночь с 17 на 18 августа 1944 года. Принял смерть, потому что жил завещанием великого Гете: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой».
Каждый день. Каждый день. Каждый!
Здесь, глядя на Тельмана, я принял эти слова великого немца и на свой счет. Как завещание.
Цветущие долины расстилались внизу…
А на воротах надпись «Каждому — свое». Сволочи!
11 апреля 1945 года эти проклятые ворота были штурмом взяты боевыми группами восставших узников.
Страшный лагерь, обреченный эсэсовцами на уничтожение, самоосвободился. Более двадцати тысяч обреченных на смерть узников остались живы.
У меня слезы в горле, когда я представляю себе картину штурма. Полосатые робы, почти безоружные, с самодельными ножами, заостренными напильниками, с немногими, подпольно собранными пистолетами. Но — быть или не быть! Отчаявшиеся люди лезут напролом! Через трупы своих товарищей лезут…
На бой, на тот самый, во имя жизни и свободы…
Не вытравить из человека — человеческое… Даже такому зверю, как Гитлер — не вытравить…
Подполковник сказал, что правительство Германской Демократической Республики решило строить здесь большой мемориальный комплекс памяти узников Бухенвальда.
И хорошо, если так. Пусть люди со всего света приходят и смотрят. Пусть все видят, что такое проклятый фашизм! Пусть больше думают люди, когда решают, как жить, кому давать власть над собой…
Молча мы пустились в обратный путь. Слов не было.
У Веймара Броневой, полуобернувшись к нам с переднего сиденья, мягко спросил:
— Может, поужинаем здесь?
Зареванная Надя лишь отрицательно мотнула головой. Я тоже если и хотел в ту минуту чего — так это зверски напиться.
— Тогда будем гнать до дому, Володя, — велел подполковник водителю. Тот молча кивнул головой и прибавил скорость.
Проехали Веймар. Надя неожиданно сама обратилась к начштаба:
— Товарищ подполковник, переведите меня отсюда в Россию!
— Что так? — удивился тот.
— Переведите! Прошу вас… Не смогу я больше тут… не смогу, — она разрыдалась в голос.
— Ладно, дома поговорим об этом…
Я понимал Надю. Глядя на нее, такую растерянную и убитую, мне вдруг снова вспомнились слова из Дининого письма: «Прощай, мушкетер!»
И долго, пока ехали, стучали во мне часовым маятником печальные слова: прощай, мушкетер! Прощай…
А по сторонам широкого и гладкого, как стекло, аутобана проносилась древняя Германия, повернутая к солнцу и свету исходом страшной войны.