Андрей Марченко СМУТНАЯ РАТЬ

«…Елико чего изыскалъ

Толико сего и написалъ

Всякъ бо чтый да раумѣеваетъ

А дела толикія вещи не забываетъ

Сіе посланіе въ конецъ притти едва возмогохъ

А въ трудѣ своемъ никоея же ползы обрѣтохъ…»

Повѣсть князя Ивана Михайловича Катырева-Ростовскаго

Конец

Обо мне забыла даже смерть.

Я стар. Непозволительно, недопустимо стар. Невозможно, сказочно стар, особенно ежели вспоминать все то, что я пережил.

Все те сражения, драки, бои… Часто человека убивают в первом же бою, редко кому удается пережить десяток.

Сколько их было у меня?.. Сотни? Тысяча? Полторы?..

Порой мне кажется, что все это бред старческого ума, что жестокость моя и людская мне просто приснилась, и я лишь спутал явь со сном.

Я касаюсь своих ран: уж не привиделись ли они мне? Но нет, они все там же. Мы с ними неразлучны.

Ноют места былых переломов — раньше так было только на погоду, нынче боль не проходит месяцами. Сделать шаг без боли — уже удача.

Я плохо вижу. Очень плохо. По сути своей я могу видеть только две вещи: свет и темноту.

Ушли в ничто мои дети, внуки, некоторые правнуки. И мои родственники, в доме которых я доживаю свои дни, уже с трудом представляют, кем я им прихожусь. Что же: я не в обиде.

Я видел, как рушилось государство, как цари низвергались в ничто. Я делил хлеб с «Бичом Божьим» — Андреем Корелой, взявшим Москву одним весенним утром. Хотя хлеб его занимал меньше всего — он мне всегда казался человеком несчастным и горьким пьяницей.

И все, чем я сейчас могу быть полезен — это рассказать сказку своему праправнуку. Порой я забываюсь, и вместо сказки начинаю рассказывать то, что видел сам. Ребенок — дивное существо, он верит в Бабу Ягу или лешего, но никак не в то, что я видывал. Говорят: на старости лет сбрендил старик, пережил свой разум.

Мне говорят, те времена были славными, люди — богатырями без страха, без упрека. За державу своего живота не жалели.

А я отвечаю: народ тогда был труслив и завистлив. Отцы продавали дочерей, брат шел на брата. В общем, все было, как и ноне. Мир не шибко-то изменился.

Война, болезни, напасти — все было. И если вы спросите: что я помню лучше всего. Что в те времена было самым запоминающимся, я отвечу сразу.

Голод.

Три друга

Пили тихо, осмыслено.

У корчмаря заказали не зелено вино, а пива, к нему — закусок всяких. Место заняли в эркере, но окошко занавесили шторой.

Корела хлебнул, было, из кружки и тут же выплюнул на пол:

— Эй, хозяин! Ты совесть потерял! Что ты за гадость ты притащил?

— Это вода, — ответил Крысолов. — Я себе попросил. Отдай…

Он забрал кружку, из бумажной завертки высыпал порошок, размешал ножом, принялся пить.

— Думать надо… — заговорил Емельян Зола, видимо продолжая разговор, начатый еще на улице.

— Да чего тут думать-то? — спросил Андрюха. — На Украину надоть идти, приставать к запорожцам. Там что не лето — так поход. Можно на москалей двинуть, поляков пощипать под боком, валахов. На Крым опять же… А ежели на турка двинет Войско, так вообще веселуха пойдет.

Его собеседник обиделся, ударил своей кружкой о стол так, что та чуть не треснула. Напиток пенный выплеснулся на стол, на руку Емельяна. Вздрогнул корчмарь, пригляделся: не начинаются ли беспорядки: эти трое вызывали у него смутное беспокойство.

Но нет, все в порядке: кружка цела, спор касался только этих троих. Или двоих. Третий в тепле будто придремал.

— Дурак ты Андрей, — сокрушался Емельян. — Ой, дурак, прости Господи! Тебе ото лишь бы веселуха! Дальше носа своего не видишь! Уже надо о себе подумать, о будущем.

— А что о нем думать? — Корела пригладил свой белый чуб. — До него дожить надо!

— А коли тебе завтра глаза выбьют? — не успокаивался Емельян. — Ногу оторвет? Тогда что?

— Да в монастырь пойду тогда — грехи замаливать, к смерти готовится. Опять же, с Запорожья до Киевской Лавры недалече.

С улицы вернулся хозяин, шумно высыпал дрова у камина. Тот был огромным: в нем можно было запечь теленка, чем и собирался заняться владелец заведения.

Корчмарь принялся складывать дрова, разводить огонь. Тяги почти не было, и скоро помещенье затянуло дымом.

Причиной хлопот был мужичок в кафтане и шароварах, наверняка купец, сидящий у окошка. Гость этот на мир смотрел подозрительно, словно только что обворовал всех на свете и теперь ожидал ответной подлости.

Пока готовили заказанное, он попивал пиво, заедая его жирной тюлькой из миски. Его охранник, сидящий напротив, довольствовался только рыбкой. Ел он ее неспешно, то и дело поглаживая темляк шашки, висящей на боку.

В эрекере, меж тем, продолжался разговор:

— А я так думаю, надо двигать на Москву, — гнул свою линию Зола. — А оттуда — с обозом на запад. Польскому жолнеру на жалование положено сто злотых в три месяца. Это тридцать рублей. Получается — сто двадцать рублей в год! Это же сумасшедшие деньги! На Руси цена человеческой жизни — копейка. Взрослый — рубль, ребенок — полтина. Иной сын боярский за пять рублей в год будет на тебя спину гнуть. Политика — это самая важная наука нынче. Кто в ней не смыслит, тот даром жратву переводит. Вот скоро, попомни мое слово, снова гезы за гишпанцев примутся. А у тех серебра-злата из-за океана привезено — горы. Или швед с поляком сцепится. Тебе что больше по нраву: польские злотые или шведские далеры?

Андрюха широко улыбнулся и пожал плечами: выбор был трудным.

— Нет, то слишком далеко, слишком сложно. Кто куда, а я к запорожцам.

В кабак заскочил мальчишка, огляделся по сторонам, будто в поисках того, что плохо лежит.

— Пшел отседа, щегленок! — ругнулся хозяин.

И зашвырнул в паренька поленом.

Но не попал: там, где мальчишка только стоял, был лишь ветер.

— Крысолов, а ты чего молчишь?

Третий мужчина, будто дремавший чуть вдали от двух говорящих открыл глаза, повел бровью сурово. Но увидел в своей руке кружку с пивом и сменил гнев на милость. Сделал глоток, и так ничего не сказав, закрыл глаза, откинулся на стену, погрузился в полудрему.

Судя по улыбке, сон у него был самый приятный.

Только Емельяна это не смутило.

— Эй ты, я к тебе обращаюсь… Корела говорит, что на Запорожье надо двигать.

Крысолов, не прекращая дремать, кивнул: дескать, пусть двигает.

— А я говорю — надо до ливонцев идти.

Крысолов снова кивнул: надо — так надо. Не смею задерживать.

— А ты что по этому поводу думаешь? Сам-то куда пойдешь?

Собеседник открыл глаза, улыбнулся, потянулся. Зевнул и пожал плечами.

Емельян махнул рукой: