чего это я заревел тогда?
Мы стукались на улице, во дворе, в классе возле доски, если к спеху было. Только не знаю, для чего это все делалось. Глупость-то какая! Ну, если я сильней другого, то надо его бить? Чтоб кровь из носу?
Другое дело, если ты жених…
Училась такая девочка в нашем классе — Людмила Адмиральская. Девочка как девочка — прилежная, умненькая. Коротко остриженная, с челкой. Сидела она позади меня.
Вот как-то раз Семка Акопов изловчился и столкнул нас лбами. У Милы был прохладный твердый лоб, весь в золотистых веснушках.
— Жених и невеста! Тили-тили-тесто! — заорал Семка ни с того ни с сего.
А класс дружно подхватил, и, пока не вошла Елена Ивановна, все радостно вопили:
— Жених и невеста! Жених и невеста! Тили-тили-тесто!
Пришлось на той же перемене с Акоповым Семкой стукнуться. И после, до самого четвертого класса, чуть не каждый день я стукался со всеми желающими — стоило только кому-либо сказать «жених и невеста» или только «тили-тили-тесто».
Их оказалось много, желающих, а я, маленький дуралей, и не догадывался, что все они, желающие, старше или сильнее меня. Но самая-то глупость в том была, что я признал себя женихом.
Каждый день после уроков, если я ни с кем не стукался, то провожал Милу домой. Просто плелся позади, пока «невеста» не скрывалась за высокой зеленой калиткой своего дома.
Потом Людмила Адмиральская стала принимать меры. Она выпускала из калитки огромного цепного пса. А тот, не зная, что ему делать на свободе, иногда убегал к своим собакам, иногда… гнался за мной.
Дома за обедом я обычно все рассказывал. Про отметки, про новости в школе и про то, с кем и с каким успехом стукался. И про то, как сегодня проводил Милу Адмиральскую, про собаку тоже… Мама недовольно качала головой, опускала глаза. Отец одобрительно улыбался в усы, и никак я не мог понять, отчего все время давится и кашляет мой старший брат. У него багровело лицо, слезы выступали на глазах. А это он, оказывается, давился от смеха, но смеяться надо мной ему было строго-настрого запрещено. Отец и мать надо мной не смеялись.
И я теперь тоже никогда ни над кем не смеюсь. А кто не верит, можем стукнуться!
аш «Чичерин» солидно прогудел и пристал к маленькой деревянной баржонке. Мы сошли с парохода.
На высоком песчаном берегу, густо поросшем высоченными красноствольными соснами, на поляне, стояли десятка два крестьянских телег. Мужики ждали какой-то другой пароход, на котором был для них груз. Но каждый не прочь был подработать и на пассажирах. А мы оказались единственными, и галдеж поднялся невероятный. Меня ухватил за руку один, маму за локоть тащил к своей телеге другой. Чемоданом и баулом завладел третий. А с ним чуть не в драку остальные.
— Не так! Не так! — закричал я, зараженный их веселым азартом. — Надо кидать монету!
— Правильно малец говорит! — поддержал меня кто-то. — Давайте разыграем их.
И вот уже образовался круг, я в центре, приготовился подкидывать медный пятак. Решка! Орел! Решка! Орел!
Мы достались черноволосому мохнатому мужику с орлиным носом и черной, длинной, острым клином, бородой. Он все стоял в сторонке, помалкивал и, казалось, не очень хотел нас выиграть.
Будто с ленцой, но легко и твердо ступая по земле, он сложил наши вещи в свою телегу, и мы отправились.
Много лет спустя я стоял в Третьяковке перед картиной Сурикова «Утро стрелецкой казни», смотрел на стрельца в белой рубахе, с зажженной свечой в руке, и вспоминал, где я его видел раньше, живого… И вспомнил — наш возница!
Со скрипом и стонами, дрожа и стуча всеми своими деревянными суставами, катилась наша телега, ныряя в ухабы, перекатываясь через корневища, кренясь в обочины и вползая на взгорки. Разговаривать без риска откусить напрочь язык было невозможно. И глядеть по сторонам бесполезно — все прыгало и плясало в глазах.
Потом вдруг телега пошла ходко, ровно, без стука и тряски, по накатанной колее и сразу же выкатилась на деревянный ветхий мост.
И тут я невольно вскрикнул:
— Стойте! Остановитесь, пожалуйста!
Телега остановилась. Я спрыгнул, подбежал к перилам и вне себя от восторга замер перед невиданным еще мной зрелищем.
Ровная гладь небольшой, но полноводной речки покоилась среди изумрудных берегов. Огромные белые цветы невесомыми чашами лежали на голубой воде. Над ними дрожали крыльями стрекозы, а в воде отражались медленно плывущие облака.
— Ух ты! — только и мог вымолвить я, весь охваченный странным чувством: будто забыл все и вдруг очнулся, вспомнил самое главное, самое нужное сейчас и очень радостное…
Подошла мама, облокотилась на перила, помолчала.
— Боже, сколько я тут не была, Утка-Майна?
— Почему утка? — удивился я.
И, словно в ответ мне, где-то в осоке тревожно крякнула утка, желтый пушистый шарик дугой прокатился по зеленой зеркальной глади воды и исчез в траве.
— Дикий утенок! — прошептал я. — Тут много уток?
Мама дважды кивнула. «Вот почему Уткой-Майной назвали речку», — догадался я.
Мы еще долго стояли на мосту…
Потом было солнечное деревенское лето. С купаньем, рыбалкой, грибами, сонным шумом дождя в лопухах, с хорошими майнскими ребятами — со всем тем, без чего не бывает счастливого детства.
то было давно. Иногда кажется, тысячу лет назад. В самом деле, кто из ребят теперь знает, что такое примус? Наверное, не всякий. А в те времена штуковина эта жужжала в каждой квартире. Эдакая паяльная лампа, на которой готовили еду.
А радио?!
Тогда во всем городе было лишь несколько радиоприемников. Послушать радио ходили, как на экскурсию. Да не просто послушать передачу, а только чтобы поверить в это чудо.
Ну, не чудо ли? Человеческий голос и музыка звучат из черной изогнутой трубы. И это вовсе не граммофон, а так просто, по воздуху, прямо из Москвы, летят сюда музыка и человеческая речь. И слышно ведь, слышно! Из Москвы!
И еще, говорят, чудес не бывает. Да тут раз-два — и в бога поверишь… Но в бога никто не уверовал. Наоборот, кто и верил в него, разуверился.
И вот случилось так, что мне и моему другу Лене Фельдшерову довелось своими глазами увидеть и даже потрогать радиоприемник. Сделал его студент, сын наших соседей.
Только приемник этот был слабенький. Радиопередачу слушали, надев на голову телефонные трубки — наушники. Тогда именно такие делались
УТКА-МАЙНА
аш «Чичерин» солидно прогудел и пристал к маленькой деревянной баржонке. Мы сошли с парохода.
На высоком песчаном берегу, густо поросшем высоченными красноствольными соснами, на поляне, стояли десятка два крестьянских телег. Мужики ждали какой-то другой пароход, на котором был для них груз. Но каждый не прочь был подработать и на пассажирах. А мы оказались единственными, и галдеж поднялся невероятный. Меня ухватил за руку один, маму за локоть тащил к своей телеге другой. Чемоданом и баулом завладел третий. А с ним чуть не в драку остальные.
— Не так! Не так! — закричал я, зараженный их веселым азартом. — Надо кидать монету!
— Правильно малец говорит! — поддержал меня кто-то. — Давайте разыграем их.
И вот уже образовался круг, я в центре, приготовился подкидывать медный пятак. Решка! Орел! Решка! Орел!
Мы достались черноволосому мохнатому мужику с орлиным носом и черной, длинной, острым клином, бородой. Он все стоял в сторонке, помалкивал и, казалось, не очень хотел нас выиграть.
Будто с ленцой, но легко и твердо ступая по земле, он сложил наши вещи в свою телегу, и мы отправились.
Много лет спустя я стоял в Третьяковке перед картиной Сурикова «Утро стрелецкой казни», смотрел на стрельца в белой рубахе, с зажженной свечой в руке, и вспоминал, где я его видел раньше, живого… И вспомнил — наш возница!
Со скрипом и стонами, дрожа и стуча всеми своими деревянными суставами, катилась наша телега, ныряя в ухабы, перекатываясь через корневища, кренясь в обочины и вползая на взгорки. Разговаривать без риска откусить напрочь язык было невозможно. И глядеть по сторонам бесполезно — все прыгало и плясало в глазах.
Потом вдруг телега пошла ходко, ровно, без стука и тряски, по накатанной колее и сразу же выкатилась на деревянный ветхий мост.
И тут я невольно вскрикнул:
— Стойте! Остановитесь, пожалуйста!
Телега остановилась. Я спрыгнул, подбежал к перилам и вне себя от восторга замер перед невиданным еще мной зрелищем.
Ровная гладь небольшой, но полноводной речки покоилась среди изумрудных берегов. Огромные белые цветы невесомыми чашами лежали на голубой воде. Над ними дрожали крыльями стрекозы, а в воде отражались медленно плывущие облака.
— Ух ты! — только и мог вымолвить я, весь охваченный странным чувством: будто забыл все и вдруг очнулся, вспомнил самое главное, самое нужное сейчас и очень радостное…
Подошла мама, облокотилась на перила, помолчала.
— Боже, сколько я тут не была, Утка-Майна?
— Почему утка? — удивился я.
И, словно в ответ мне, где-то в осоке тревожно крякнула утка, желтый пушистый шарик дугой прокатился по зеленой зеркальной глади воды и исчез в траве.
— Дикий утенок! — прошептал я. — Тут много уток?
Мама дважды кивнула. «Вот почему Уткой-Майной назвали речку», — догадался я.
Мы еще долго стояли на мосту…
Потом было солнечное деревенское лето. С купаньем, рыбалкой, грибами, сонным шумом дождя в лопухах, с хорошими майнскими ребятами — со всем тем, без чего не бывает счастливого детства.
КАК БЫТЬ СЧАСТЛИВЫМ
то было давно. Иногда кажется, тысячу лет назад. В самом деле, кто из ребят теперь знает, что такое примус? Наверное, не всякий. А в те времена штуковина эта жужжала в каждой квартире. Эдакая паяльная лампа, на которой готовили еду.
А радио?!
Тогда во всем городе было лишь несколько радиоприемников. Послушать радио ходили, как на экскурсию. Да не просто послушать передачу, а только чтобы поверить в это чудо.
Ну, не чудо ли? Человеческий голос и музыка звучат из черной изогнутой трубы. И это вовсе не граммофон, а так просто, по воздуху, прямо из Москвы, летят сюда музыка и человеческая речь. И слышно ведь, слышно! Из Москвы!
И еще, говорят, чудес не бывает. Да тут раз-два — и в бога поверишь… Но в бога никто не уверовал. Наоборот, кто и верил в него, разуверился.
И вот случилось так, что мне и моему другу Лене Фельдшерову довелось своими глазами увидеть и даже потрогать радиоприемник. Сделал его студент, сын наших соседей.
Только приемник этот был слабенький. Радиопередачу слушали, надев на голову телефонные трубки — наушники. Тогда именно такие делались
