прямо на рубиновые уголья.

Тела я не ощущал – оно словно бы отделилось от моей воли, В этот миг я вдруг вспомнил выражение: «Ноги стали ватными». Точно. Но не только ноги. Даже сердце стало вроде бы рыхлым и вялым…

Прут накалился добела, но когда я взялся за него, обернув ладонь паклей, и вытащил его из костра, он в свете яркого дня сразу же стал серым – и, вроде бы, ничего, вызывающего боль, эта серость не таила в себе.

А ребята молчали. Молчали и смотрели, как я откинулся на ящики и расстегнул рубаху.

– Сволочи! Сволочи! – прошептал я. – Трусы и подонки, он же всех вас подонками заделал. Всех!

– Ну, жарко? – со злобной участливостью спросил Хрундя. – Или, как все, по камушкам пойдешь, а, пацан?

Я поднес прут к самому животу и сразу же ощутил его жестокий жар…

– А-а-а! – Я кричал, но не отнимал прута от кожи; в глазах пошли удивительно четко очерченные красные круги. – А-а-а! – Я отшвырнул прут, и тот, зарываясь в землю, зашипел. Сил поднять его не было, а необходимо было снова накалить его и прижечь вертикальную полосу.

– Юра, помоги, – давясь слезами, попросил я Щелгунова.

Тот рванулся к пруту, но Хрундя зло отпихнул его, – сам начал, сам и кончай.

Боль разломила меня пополам, оглушила, бросила на песок. Я встал на колени и дотянулся, дотянулся все-таки до прута и снова сунул его в костер. И только потом ощутил запах горелого мяса. И страшнее боли было то, что пахло именно мое мясо.

Прут снова стал алым и снова перешел под лучами солнца в серый, безобидный, холодный.

– А-уай – боль полоснула и расчленила меня уже вдоль, – сволочи и подонки, а-уай! Гады!

Мне было тогда всего тринадцать и голос ломался – кричал я и ругался каким-то девчоночьим фальцетом… А ребята стояли полукольцом и молчали. Молчали, хоть убей! Я снова встал на колени. Застегнул рубаху, потом расстегнул и опять крикнул: «Подонки! Нате, смотрите. А я ухожу! Вы же подонки…»

И я действительно встал и пошел по пляжу в сторону города. Больше всего на свете мне хотелось упасть сейчас на влажный песок и скорчиться, заорать, заплакать, позвать маму. Но я шел и все силы вкладывал в то, чтобы походка моя была той самой – вихляющей и независимой, как у Хрунди.

– Все верно, Хрундя! По закону он ушел. Точка. – Сказал мне кто-то в спину.

– По закону? А мы что теперь гниды?! – крикнул Хрундя, и я услышал тяжелый, глухой топот за спиной.

Я понял, что это бежал Хрундя, но не обернулся и продолжал идти. Что-то больно ударило меня по затылку и я упал. Я упал, а Хрундя стал бить меня ногами в живот, спину, норовя ударить в голову. С губ его летела слюна, кадык напрягся до красноты, он был почти на грани обморока. – На тебе напоследок, на тебе, на тебе! Чистеньким захотел стать? На, сука, на, на!

Он бил меня, теряя остатки рассудка, – двадцатилетний парень с узкими, чуть приподнятыми плечами, синими тонкими губами и пепельной кожей. И, почти теряя сознание, а потом приходя в себя, я видел в его ввалившихся глазах такую бессильную и животную злобу, что это было страшнее, чем удары по вспухшему от ожогов животу.

– На тебе! На тебе! Еще! Еще! Еще, гнида!.. Что ушел, да? Ушел, да?

А ребята стояли и молчали. Стояли и молчали. Но почему же они молчали? Ну почему же?..

* * *

Почему я вспомнил это сейчас, открывая дверь? Какая тут связь между моим званным гостем и подонком Хрундей? Между Хрундей и мной самим?

XVIII.

Наверное, не могло быть иначе – я открыл дверь. Я открыл ее, цепляясь за спасительную фразу Игоря Лимонова: «А ведь Рыльцев все-таки арестован! Ведь он арестован же!»

– В полном боевом? – Переходчиков чмокнул меня в щеку, жену – в тыльную сторону ладони, сына – в темя. – Он чуть позже придет. Кстати, старик. Имей в виду. Ты ему тоже нужен позарез. Так что рассчитывай на удачу.

– Зачем я ему нужен?

– Я же тебе говорил: что-то с племянницей. Главное – это в твоих силах. Ну, где тело? – И он устремился к столу.

* * *

Переходчиков талантлив. Я прекрасно знаю это. И почему-то в эти минуты ожидания я думал теперь только об исключительном его таланте. Словно это было самым главным сейчас – Переходчиков и его талант, Отчего-то я знал: «жареный детективчик» по заказу главного редактора мой друг написал так, как другой репортер не напишет. И знал, что там будет все правдой. И Пусев – правда. Но ведь и то, что мы сейчас ждем прихода инспектора – тоже правда!

* * *

«Зачем же я ему нужен? Зачем?»

«А вы всегда нуждаетесь друг в друге – снова напомнил о себе Лимонов. – И всегда нуждались».

«Я честно работал всю свою жизнь». – Беспомощно и наивно возражаю я Игорю.

«Тем более обидно. Кстати говоря, и Пусев честно работает, он ведь арестовал Рыльцева. И махинаторов разоблачил. Вы оба с ним честные и трудолюбивые парни. И Переходчиков – он тоже прекрасный парень. Обо мне он тоже отличную статью когда-то написал, между прочим».

«Так в чем же дело?»

«В полуправде, В той страшной полуправде, когда единственная правда подчинена интересу. Понимаешь, когда твоя правда и правда Пусева – это его и твоя ложь. Ты прекрасно понимаешь, что такое большая правда. Но бороться за нее – значит ущемлять свою родную ложь. Полбеды, коли человек во имя этой своей лжи отрицает большую правду вовсе. Он – зрим. Хуже, когда он искусно сплетает их в один узел. В тот самый, гордиев, который можно лишь разрубить, а не развязать».

Этот диалог проскальзывает в моем сознании в долю секунды. Но и ее, этой доли, хватает на то, чтобы я швырнул Лимонову банальное, жалкое:

– А ты-то чем лучше? Только тем, что тебя какой-то бандит уложил на койку?

* * *

Не знаю: что ответил бы он мне. И, наверное, уже не узнаю, поскольку в дверь скромно, но настойчиво позвонили,

XIX.

…Ах, как бы я хотел, чтобы там, в далеком и невозвратимом дне, прокаленном солнцем и горячим ветром, на задворках феодосийского пляжа, уходил вдоль моря действительно я… Я, а не Игорь Лимонов! И я, а не он носил бы на коже тавро жестокой, но единственной правды! Ах, как бы я этого хотел… Но все было наоборот. Так, видимо, всегда и бывает – крохотный, личный подвиг и тот по плечу лишь тому, кто меньше рассуждает, а больше делает.

А в дверь снова звонят. И я иду к двери.