стала Маделин Бин, проживающая в доме №1337 по Лорел-драйв. (Эта маленькая, не больше книги в твёрдом переплете, сумочка с узким ремешком и серебряной защёлкой,  вонзившейся от удара при наезде в мышечную ткань под её рукой на глубину 12 миллиметров, была точно такой же, как носят все девушки, словно она является частью униформы.) Затем голос спросил у жены, кем она приходится пострадавшей – матерью или опекуншей.

Я слышу, как жена отвечает, – Я – её мама. – Тут её голос срывается, – С ней всё в пор...?

Нет, на такие вопросы они не отвечают, не дают такой информации, тем более, по телефону. Следующие десять секунд мы проводим в осознании жуткой беды, жена оцепенело застывает на месте с телефонной трубкой в руке, словно это какой-то неопознанный объект, найденный ею на улице, а я соскакиваю с кровати чтобы схватить свои штаны и туфли ... где же мои туфли? Ключи от тачки? Мой бумажник? Это была самая настоящая паника – полное разуверение и потеря самоконтроля, озвучивание запретных имён, отчаянная попытка отдышаться как после удара кулаком под дых. Всё, что я нашёлся сказать, чтобы хоть услышать собственный голос, чтобы хоть как-то прояснить ситуацию, было: – Она попала в ДТП. Это они сказали?

– Её сбила машина. С ней всё в ... нет, они не знают. Она в реанимации.

– Какая больница? Они сказали, какая больница?

Жена тоже начинает суетиться, её пеньюар сейчас нелеп, неадекватен ситуации, стянув его через голову, она швыряет его на пол и тут же хватает блузку, шорты, вьетнамки, – все, что попало, чтобы прикрыть свою наготу и выскочить из дому. Из кухни доносится визг нашей собаки. Снаружи слышен гул дождя по крыше, усиливающийся до грохота в ливнестоках. Я наплевал на туфли – нет никаких туфлей, не существует в природе, – а моя рубашка болтается на плечах как тряпка, незастёгнутая, мятая, полы не заправлены. И вот мы в машине, дворник с водительской стороны колбасит невпопад со вторым, а ночь заглатывает нас своей черной пастью.

А ещё был Чикшулуб. Шестьдесят пять миллионов лет тому назад некий астероид (а, может, и комета – наверняка не знает никто) врезался в Землю в районе, известном сейчас как полуостров Юкатан. Исходя из размера ударного кратера (около ста девяноста двух километров в диаметре), этот объект, гигантский огненный шар, был размером порядка десяти километров в диаметре. После его взрыва день превратился в ночь, которая длилась так долго, что не менее семидесяти пяти процентов всех известных видов живых существ вымерло, включая динозавров практически во всех их разновидностях и численности, а также около девяноста процентов океанического планктона, что в свою очередь истощило пелагическую пищевую цепь. На какой же скорости он прилетел? Согласно наиболее точным расчетам его скорость составляла порядка 90000 километров в час, то есть в шестьдесят раз больше скорости пули. Астрофизики называют подобные объекты "терминаторами цивилизаций" и оценивают вероятность того, что катастрофа такого масштаба случится в течение жизни любого человека, составляет один к десяти тысячам, то есть такая же, как погибнуть в автокатастрофе в ближайшие десять месяцев, или, более наглядный пример, как дожить до ста лет вместе со своей супругой.

Всё, что я вижу, это окна, бесконечная вереница светящихся окон, громоздящихся одно поверх другого, уходящая в ночь, в то время, как наша машина проносится по проезду за табличкой "ТОЛЬКО ДЛЯ СПЕЦАВТОМОБИЛЕЙ" и вплотную притирается к бордюру. Обе двери одновременно распахиваются. Морин уже на тротуаре, уже захлопывает за собой дверь и бросается бежать, а я прямо по пятам за ней, бросив ключи в замке зажигания и включенными фары, бьющие в серое подбрюшье припаркованной по диагонали скорой помощи – да пусть заберут её, пусть кто-угодно заберет мою тачку и оставит себе навсегда, лишь бы сказали мне, что моя доченька жива. – Только скажите мне, – бормочу я, торопясь, запыхавшись, насквозь взмокший, – только скажите мне и она ваша, – это уже молитва, первая из длинной чередующейся их вереницы, адресованной ко всему одушевленному и неодушевленному, что может её услышать. А над нами небо в приступе ринита, черное вверху и серебристое снизу, дождь хлещет в продуваемые арки, чего я, впрочем, даже и не заметил бы, если б не то, что мы внезапно и мгновенно до нитки промокли, наши волосы спутаны и слиплись, одежда пристала к гладкому эпителию кожи, словно липучка для мух.

Бок о бок мы входим внутрь через испуганно отпрянувшие от нас двери, и мне почему-то приходит в голову, что больница – это фабрика смерти и что мы пришли в нее словно ходячие мертвецы – измученные, бледные, босые зомби. – Моя дочь, – говорю я медсестре у стойки регистратуры, – она ... нам звонили ... вы звонили. Она попала в аварию.

Морин, стоящая рядом, тянет себя за пальцы одной руки так, словно пытается стянуть с неё невидимую перчатку, плечи поникли, губы поджаты, промокшая блузка прилипла к телу как термоусадочная плёнка. – В автомобильную аварию.

– Имя? – спрашивает медсестра. (Что касается этой медсестры, то она молодая филиппинка с мутными глазами и формой лица, очень похожей на череп мертвеца, да и немудрено, ведь она каждый божий день видит смерть, которая ухудшает ей зрение. Поэтому она не видит нас. Она видит монитор компьютера, видит установленный в углу телеэкран и тени мелькающие там, она видит стены, пол и свет голой флуоресцентной трубчатой лампы. Но не нас. Не нас.)

На один оглушительный миг, дважды аукнувшийся у меня в ушах, я не могу вспомнить имя своей дочери – я представляю себе её, вгрызающуюся в гору учебников, сооруженную на столе в нашей столовой, где свет верхнего светильника создаёт из её волос нимб мученицы, когда она бросает на меня печальный взгляд, сопровождаемый жалобной улыбкой, как бы говорящими, "Для нынешнего школьника вся эта куча книг – обычное задание на день. Тебе очень повезло, пап, что ты уже не школьник." – а вот её имя моей памятью утеряно.

– Мэдди, – отвечает жена, – Маделин Бин.

Загипнотизированный, я наблюдаю, как бесплотные пальцы медсестры манипулируют мышью, а её глаза уткнулись в стоящий перед ней монитор. Щелчок. Еще щелчок. Затем её глаза поднимаются, чтобы запомнить нас так, чтобы не забыть нас даже после того, как они снова теряют нас из виду. – Она пока ещё в реанимации.

– Где это? – спрашиваю я настойчиво. – Какой кабинет? Куда нам пройти?

Тут в дело вмешивается голос Морин, примитивный, холодный, и то, что она произносит, не вопрос, не требование, это мольба: – Что с ней?