средние слои стали гладкими, как зеркало. Тут, пребывая в крайнем отчаянии, он бродит среди сталактитов и сталагмитов, прохладных, как лезвие ножа, и украшенных багровыми листьями. Тут он видит себя вечно юным брюзгой из «Швейцарской семьи Робинзонов»^[2], мрачным типом, который играл на побережье у Адских врат. Здесь воскресают ностальгические запахи: запах крабов и морских черепах, всех тех маленьких деликатесов из прежней островной жизни, когда формировались его вкусы.

Подобно пчелиной вши или амарантовому дереву Бенно прогрессирует сразу во всех направлениях. В двенадцать лет он был виртуозом, в шестьдесят будет свеж и щеголеват, яркий петушок-задира с красным гребнем, в перчатках, отороченных пухом и перьями, не говоря уже о шпорах. Круговой прогресс, но неспешный и безошибочный. Между приливами энтузиазма Бенно подобен левиафану, погрузившемуся вздремнуть на дно океана, или морской корове, приплывшей попастись на побережье Лабрадора. Время от времени он летает от стены к стене на коротко подрезанных крыльях, которые изобретает во время спячки. Порой он отращивает шубу из прочной мериносовой шерсти, только что доставленной из Обераммергау. В лучшие свои моменты он никому не доверяет. Он родился с дурным глазом. Во лбу у него встроена ацетиленовая горелка. В нетерпении он грызет удила; наевшись овса, бьет копытом, в ярости — фыркает огнем. Обычно он ласков и спокоен, безмятежен, как ирландец в своем болоте. Он любит зеленые лужайки и высокие холмы, воздушных змеев, парящих над Сучжоу, виселицу и пытку, любит кули в кожаных обмотках, устричных пиратов, надзирателей тюрьмы «Даннемора» и терпеливого плотника с теслом и складным футом. И тригонометрию он любит тоже, а еще затейливые виражи почтового голубя и фортификации Дарданелл. Он любит все, что усложнено правилами или логарифмами либо приправлено огненными настойками: любит кровоостанавливающие яды, трибромиды, прикосновение карборунда, пятно меркурохрома. Он любит свет и простор так же, как шампанское и устрицы. Но больше всего он любит шум и гам, потому что тогда-то и появляется дикарь с Борнео, и небо покрывается тропической потницей. Разозлись, он укусит себя за хвост или взревет, как осел. В гневе он способен засечься. Его гнев изливается из паха, как струя синильной кислоты. Гнев покрывает чистым слоем лака его работу, его любови, дружбы. Это геральдическая эмблема, тарантул, вышитый на всех ночных сорочках Бенно, на его носках и даже на пуговицах манжет. Яркий, пернатый гнев, который он носит, как плюмаж. Ярость пристает к нему, как прибыток, или как эмульсионная краска.

Таков он, Бенно, — таким я его всегда знал и таким я его вижу. Крепкая абордажная сабля с лицом пенобскота и важной повадкой кабальеро. Он далеко пойдет, если его не сразит клинок. Он принадлежит чернильным полуостровам, открытым водным путям, пиратским пристанищам Кулебры^[3]. Он как моллюск, происхождение его неведомо, начало его берется, пожалуй, из гордости и высокомерия, из водных глубин и косолапых точек опоры. Он метит свои границы и защищает свою территорию, точно саблезубый тигр. Он перенял маскировочную раскраску зебры и при необходимости может пролежать в высоких травах вечность. В сущности, он вулканический пепел — не смешивается с водой, не разрушается и медленно стареет. Он из древнего рода островитян, горцев, путешествовавших по затонувшим Андам и открывших мексиканский мир. Он жесткий, как старая индейка, но сердечный и нечеловечески нежный. Этакий дикарь с Борнео с центральным отоплением, пружинным матрасом, солонками-перечницами и бумерангом в левой руке.

Гамлет. Письмо

8 ноября 1935 г.

Уважаемый Ф.!^[4]

Вы были очень любезны, давая мне столь подробные ответы. Однако у меня такое ощущение, будто Вы пытаетесь сбить меня с толку. Похоже, Вы полагаете, что я безоговорочно уверен в Вашей якобы эрудиции, а посему принимаю на веру все, написанное Вами о Гамлете. Тут Вы ошиблись дважды. Во-первых, я подвергаю сомнению всякую эрудицию, в том числе и Вашу. А во-вторых, в Вашем письме нет и намека на эрудицию. Когда я задаю Вам простые и прямые вопросы, то цель этих вопросов — узнать, что Вы сами думаете о Гамлете, а не что Вы знаете о том, что думают о Гамлете другие. Настоящий эрудит среди нас, как Вам еще предстоит рано или поздно узнать, — маленький Альф^[5]. Задайте ему вопрос, и он проведет остаток жизни в библиотеке, чтобы найти ответ. Нет, мне не нужна вся подноготная Гамлета, как Вы себе вообразили, я хотел, чтобы Вы лишь изложили собственные суждения. Однако, возможно, это лично Ваш способ, так сказать, «по-гамлетовски» отвечать на вопросы. Я подозреваю, что Вы слишком раздуваете…

Тем не менее, Ваши ответы побуждают меня предоставить Вам более ясную картину моего собственного впечатления о Гамлете, поскольку, как я уже объяснил ранее, уникального Гамлета (то есть шекспировского Гамлета) ныне поглотил общеупотребительный Гамлет. Что бы там ни имел в виду Шекспир, нынче это уже никому не интересно и совершенно неважно, это лишь отправная точка, не более. Как бы ни был слаб тезис принца Альфреда об «объективности», тем не менее, подобные критические мысли приходят на ум и мне самому, например, мысль о том, что Шекспир был кукловодом. И, со своей стороны, я осмеливаюсь, к невежеству прибавив безрассудство, утверждать, что только благодаря этому умению Шекспира «дергать за ниточки» его произведения обрели такую универсальную популярность. Эта популярность, как и популярность Библии, прибавлю я в скобках, основана на вере и на незнании предмета. Просто никто больше не читает ни Шекспира, ни Библию. Все читают «о Шекспире». Критическая литература, возведенная на его имени и произведениях, куда более плодотворна и вдохновляюща, чем собственно Шекспир, о котором, похоже, по большому счету, никто ничего и не знает, сама его личность — тайна. Хочу обратить Ваше внимание, что о других писателях прошлого такого не скажешь, особенно о Петронии, Боккаччо, Рабле, Данте, Вийоне и т. п. Зато это справедливо по отношению к Гомеру, Виргилию, Торквато Тассо, Спинозе и проч.; Гюго, великого французского бога, в наши дни читают только недоросли и только потому, что он обязателен к прочтению. И английский бог — Шекспир — нынче тоже читается теми же недорослями, ибо входит в школьную программу. Взяв его в руки позднее, вы почувствуете, что почти не в силах преодолеть предубеждение, которое привили вам школьные учителя. С их подачи Шекспир стал всего лишь напыщенным дутым гигантом, этаким священным быком для англичан. Нехватку глубины они компенсировали, добавляя ему фальшивого объема, однако