простит оплошности, из-за которой столько губернских организаций могут лишиться своих руководителей! Лучше собраться через какое-то время, когда опасность минует, тревога уляжется.

Ну а если действительно узнали о конференции, значит, у жандармов есть сведения о каждом, и тогда здесь ли, в Самаре, или дома, но арестов не избежать. Уж коли невод заброшен…

— Пожалуй, следует разъезжаться, — согласился Игнат. — Осторожно — кто на вокзал, кто на пристань… Я же попробую остаться на ночь. Придут — попытаюсь скрыться. Зато точно будем знать, пошли ли по нашему следу…

Дом на рассвете разбудил громкий стук в дверь. «Жандармы!» — Софья Григорьевна кинулась к двери комнаты, где спал Фокин, надеясь, что он тут же бросится к окну, которое было специально распахнуто и вело в густые заросли. Но Фокин спал как ни в чем не бывало — так, оказалось, вымотали его последние бессонные ночи подготовки к конференции. Что же делать? Пригласила стражей порядка в свою комнату и кабинет мужа. А сама — к Фокину. И что есть силы — за волосы, благо есть за что ухватиться! Он сбросил одеяло и в окно. И в этот самый момент дверь в комнату нараспашку и на пороге — жандармы. Перед их взорами — раскрытая постель, на стульях разбросанные брюки, пиджак, сорочка. Но тут умнейшая Софья Григорьевна принялась честить своего отсутствующего «брата»: «Беспутный человек, где-то шляется ночами, а в комнате прибрать за собой не удосужится!»

Все это так правдоподобно, что жандармам ничего не оставалось, как утешить расходившуюся хозяйку: «Гм, да не принимайте близко к сердцу, мадам! У нынешней молодежи ветер в голове. Но это еще можно-с понять: вечеринки-с, увлечения-с, амуры всякие… Хорошо, что ваш братец не замешан ни в чем предосудительном…»

Сейчас, в вагоне поезда, когда вспомнили этот эпизод, не сдержали смеха.

Признаться, за все время знакомства не видел Игнат, что так заразительно может хохотать Андрей Сергеевич. А тут солидный, с профессорской внешностью тридцатитрехлетний человек только что за живот не берется. Вытирает веки, из-под которых даже слезы проступили:

— Бывает же такое — вышмыгнуть в одном белье из рук жандармов! — И, вдруг обернувшись к двери, за которой раздался стук, продолжил притворно: — А это за кем, не за нами ль?

И как бы в ответ сначала раздалось вкрадчиво-просительное: «Не угодно ли еще чайку-с?», а затем в проеме двери возникла фигура проводника, склонившаяся в услужливой позе.

— Друзья, ущипните меня! Неужели это не сон? — снова разразился веселостью Куйбышев, когда проводник удалился, сменив стаканы. — Неужели все правда? Входит к нам проводник и никуда не торопится, чтобы предупредить: «В вагоне политические, вашбродь, сам слышал-с, как говорили противуправительственное… Так что займу их чаем, а вы, значится, того, вашбродь…»

— Никого, говоришь, не спешит предупредить? А вдруг надумает? — остановил взгляд на лице Валериана Бубнов.

— Он? Сейчас? Кого? — округлил глаза Куйбышев. — Теперь все охотники идти по нашему следу поджали хвост. Да и нет их нигде — ни полицейских, ни жандармов, все будто испарились!

— Да, как сквозь землю провалились, — согласился Бубнов. — Помнишь, как начальник нашего конвоя в Казачинском… Кстати, Игнатий, тут тоже есть над чем посмеяться: как ссыльный Валериан Куйбышев в дни, когда в Петрограде совершилась революция, оказался в любимчиках начальника караула и что из этого вышло…

Быстрым движением указательного пальца Фокин поправил дужку очков на переносье и победно глянул на Волю:

— Ну-ка, ну-ка, Андрей Сергеевич, давайте рассказывайте. Не все ж ему подтрунивать над моим ночным побегом.

— А получилось так, — продолжил Бубнов. — Подрядился бывший воспитанник кадетского корпуса и недоучившийся студент Куйбышев давать уроки алгебры и геометрии самому начальнику стражи, которая нас охраняла. Представляете, гонят нас из самарской тюрьмы в кандалах, к ночи — привал. И на каждой стоянке прибегает солдат и зовет Валериана к начальству — учи грамоте и уму-разуму. Так вот, помнится, в конце февраля направились мы уже из красноярской тюрьмы и отошли от города пешком верст двести. И перед ночлегом — вызов Валериана к начальству…

— Не слушай Андрея, Игнат, — перебил Куйбышев. — Он обязательно что-нибудь присочинит, а я — всю правду, как есть. Со мной ведь произошло, не с кем иным. Так что внимай — тут, брат, и смех, и слезы, так сказать, и трагедия, и комедия…

Мгновенная улыбка пробежала но лицу Игната: да, чего не случается в жизни революционера-подпольщика. Это когда все обойдется, минует, без шутки и не вспомнишь. А в тот момент — вот оно, дыхание опасности, рядом! Но только чем же эта история обернулась?

А было так. На стоянке ссыльные сидят, пьют чай и закусывают ситным с колбасой. В это время и влетает в избу стражник с приказанием Куйбышеву явиться пред ясные очи начальства. Но он с достоинством отвечает: «Закончу трапезу и приду». Не спеша доел ситный — в кои веки такой ужин удается, потом отворил дверь в помещение конвоя. Все сидят молча, а начальник протягивает листок и требует: «Читай!»

— Можешь себе представить, Игнат, держу в руках официальную бумагу, отпечатанную в типографии енисейского губернатора, глаза пробегают по строчкам: «Временное правительство», «министр юстиции Керенский», «амнистия политическим»… Одним словом, в России революция! Я — к двери, чтобы тут же сообщить товарищам ошеломляющую новость…

Однако, — продолжает Куйбышев, — начальник конвоя останавливает меня на пороге: «Только имейте в виду: если попробуете сами освободиться, я применю оружие». — «На каком основании? В бумаге ясно указано: амнистия всем политическим, значит, и нам». — «Я присягал царю, — был ответ. — И пока не буду убежден, что царя больше нет, до тех пор вас не отпущу и не сниму с вас кандалов».

Вот, брат, где смех и слезы, — воскликнул Куйбышев. — С одной стороны — свобода, а с другой — по-прежнему арестанты!

Что оставалось делать? До следующего села, где был телеграф, почта и волостной старшина, надо идти два дня, то есть пятьдесят верст. Если попытаться немедленно освободиться, начальник конвоя действительно прикажет стрелять. А между тем нелепость положения может разъясниться в любой момент, а уж через два дня — непременно. В конце вторых суток, подходя к большому сибирскому селу Казачинскому, увидели толпы, идущие навстречу с красными флагами.

— Думаешь, Игнат, на этом все и кончилось? — Куйбышев даже привстал от возбуждения. — Наш служака лапнул кобуру: «Назад, буду стрелять!» Это он, значит, демонстрантам. И не поверишь — нас опять под замок! Но что дальше