зернышку. Он то и дело с несвойственной его возрасту серьезностью покрикивал на пятилетнего Нияза:

— Принеси чашу! Собери пшеницу! Подай частое сито, надо отсеять землю!..

Нияз старательно и деловито выполнял поручения старшего брата.

— Аяз! А почему не идет мама?

— Что, есть захотел? — спросил Аяз. — Потерпи малость, придет…

Оба мальчика с утра работали на току наравне со взрослыми. Палящее солнце, тяжелый труд и голод совершенно изнурили детей. Фридун глядел на них, и острая боль пронизывала его сердце. Плач, доносившийся из-за скирды, делал эту боль еще острее. Это плакала самая маленькая дочь Мусы — Алмас, которой только недавно исполнилось три года. Нияз подбежал к ней и, лопоча что-то на своем детском языке, старался унять сестренку:

— Ну, чего ревешь? Вон, смотри, мама идет.

При этом он показывал рукой на дорогу к деревне. Девочка на минуту умолкала, но, не видя матери, начинала голосить еще громче. Наконец, не выдержав, заплакал и сам Нияз. Услышав плач сестренки и братишки, Аяз отложил сито и побежал к ним.

— Не плачьте! Не плачьте! — говорил он, обнимая детей и гладя их головки. — Сейчас мама придет!

Кое-как успокоив ребят, он оставил Алмас на попечение братишки и вернулся к прерванной работе.

Фридун, подавленный тяжелыми чувствами, продолжал машинально веять, но в душе его вскипал гнев.

На всех гумнах, расположенных в один ряд, также веяли вручную. И на каждом из них желтели холмики пшеницы, плод долгого и усердного труда.

Урожай выдался в этом году отличный. Это изобилие пробуждало в каждом какие-то надежды на будущее. Такой урожай даст возможность уплатить долг помещику, выделить долю, полагающуюся мулле на мечеть, неимущим привести в порядок свое хозяйство, обеспечить сносное существование семьи до нового урожая.

В глазах тружеников была радость, в обращении чувствовалась какая-то дружественная мягкость и теплота.

На краю гумна показалась тетя Сария, которая весь день работала здесь и отлучилась только затем, чтобы принести из дому поесть.

Завидев мать, меньшие дети подбежали и ухватились за ее подол. Сария, понимая, как сильно ребята проголодались, поспешила к скирде, прямо на голой земле расстелила скатерть и развязала узелок. Медную, почерневшую от огня миску она поставила на середину скатерти и накрыла ее лавашем.

Увидев, что ужин готов, Муса кончил молитву, аккуратно сложил молитвенный платок и, поцеловав его, сунул в карман:

— Пойдем сынок! — сказал он, поднимаясь. — Пойдем, Фридун, покушаем!

Затем он повернулся к Гюльназ, которая возвращалась с родника с полным кувшином на плече.

— Иди, дочка! И ты голодна!

Фридун прислонил вилы к еще не обмолоченным снопам, подошел к скирде и, поджав под себя ноги, сел на землю напротив дяди Мусы.

Гюльназ устроилась рядом с матерью.

Они отрывали куски лаваша, брали из миски сыр и, завернув его в лепешку, с жадностью ели.

Дети быстро справились со своими кусками. Аяз и Нияз подсели к отцу. Они молча поглядывали то на отца, то на Фридуна. Девочка устроилась на коленях у матери.

С жалостью и любовью смотрел Фридун на полуголых детишек. Несвойственная их возрасту покорность и молчаливость причиняли ему страдание и боль. Он невольно перевел взгляд на Гюльназ, которая, скромно съев два кусочка лаваша с сыром, молча стояла в стороне, словно ожидая приказаний.

Черные, глубокие глаза девушки казались особенно яркими на белом лице, редком в этих краях. Тонкая талия и круглые плечи придавали фигуре Гюльназ особую прелесть. Даже босые ноги с потрескавшимися пятками не могли ослабить впечатления от нетронутой свежести девушки.

Одета Гюльназ была в длинную сорочку из серого миткаля. На детях висели жалкие лохмотья, сквозь которые видны были ребра.

Особенно угнетал Фридуна вид детей: кусок застревал у него в горле.

Муса, со свойственной крестьянину зоркостью, подметил взгляд Фридуна и сказал, как бы обращаясь в пространство:

— Нынче бог дал обильный урожай. Выделим на пропитание, остальное зерно продадим в Ардебиле и справим детям одежду. Аллах милостив!..

Поев, Фридун поблагодарил хозяев и отсел в сторону.

Гюльназ, наблюдавшая за ужинавшими, тотчас поднесла ему тазик и кувшин с водой. Фридун, по обычаю, совершил омовение: провел мокрыми пальцами по губам.

Муса обтер уже пустую медную миску последним куском хлеба и отправил его в рот. Потом также совершил омовение и проговорил довольно:

— Благодарение тебе, боже! Мы поели и насытились! А ты насыть голодных!

Сария собрала посуду и завернула ее в скатерть.

— Жена! — обратился к ней Муса. — Забирай ребят и ступай домой. У нас тут еще много дела. Пожалуй, всю ночь проведем на гумне. Гюльназ, дочка, иди и ты. Поспите, отдохните…

Сария пожелала мужчинам счастливо оставаться и наклонилась, чтобы взять Алмас на руки, но Гюльназ опередила ее.

— Я понесу! — сказала она матери и поцеловала девочку, крепко обнявшую ручонками ее шею.

Пройдя несколько шагов, Гюльназ обернулась и через плечо взглянула на Фридуна.

Фридун избегал этих взглядов, которые так больно и приятно обжигали его сердце, и все же каждый раз его глаза встречались с глазами девушки.

Муса посмотрел вслед удалявшимся детям и глубоко вздохнул.

— Будь она проклята, бедность! — проворчал он. — Срамит человека перед собственными детьми, перед женой, перед соседями… Вот я давеча видел, у тебя хлеб застрял в горле, когда ты посмотрел на ребят. Ты не думай, что мы, простые крестьяне, ничего не понимаем. И мы кое-что понимаем. Но что поделаешь, если руки пустые! Гляжу я на детей, и сердце разрывается на части. Ни одеть не могу их, ни накормить досыта. А ведь и кушать им хочется и одеться надо… Где достать все это? — Муса умолк и на минуту погрузился в раздумье. Потом с грустью добавил: — Мне еще и сорока нет, а скажешь восьмидесятилетний старец. Волосы поседели, спина горбится. И все от забот о детях. Тружусь без отдыха, устали не знаю, только бы кое-как наполнить животы, прикрыть наготу. Не удается. Никак не удается. Все чего-нибудь недостает.

Муса набил самодельную, из орехового дерева, трубку, выбил кремнем искру и, задымив, поднял горсть земли.

— Вот видишь это? — заговорил он взволнованно. — Вот что заставляет нас умирать голодной смертью! Вот что ломает нам хребет! Вот что покрывает нас срамом перед людьми и позорит перед миром! Бог дал эту землю богатым, а бедняк, хоть из кожи лезь, не может наесться досыта. У кого земля, тому и жизнь. А крестьянину без земли — собачья смерть!

Крестьянин тоскливо уставился в землю, Фридуну захотелось ободрить его. Но чем он мог утешить Мусу? А