воздух сухой и чистый до звона, себя представлял в овчинном полушубке бегущим на коротких охотничьих лыжах, отороченных мехом соболя.

   Раньше многих почему-то привлекала тема конца мира. То ли как идея очищения общества огнем, возрождения из пепла. То ли как научно-популярные изыскания, дескать, за сколько столетий планета переработает все дерьмо, что оставит после себя человек-разумный, как венец собственного существования. То ли как безумная подростковая блажь: подобрать у мертвого милиционера табельный "ПМ" и отправиться собирать аптечки, заботливо разложенные по углам, неотвратимо превращаясь в постапокалиптического рыцаря, что без страха и упрека крошит в мелкий винегрет банды головорезов. Вот еще несусветная, нечеловеческая глупость! Вверх всплыла мразь, бандиты, зверье. Те, кто меньше всех раздумывал перед тем, как вдавить курок. Те, кого не сковывали совесть и моральные принципы. Уж никак не заигравшиеся тинейджеры.

   Раньше мы боролись с эпидемиями. Порой выруливали еле-еле, на грани фола, выходили из пике у самой земли, но справлялись. Потом начали создавать болезни сами. Когда однажды они вырвались из подземных лабораторий, мы оказались бессильны. Мы не устояли перед тем, что сотворили сами.

   Разные случались времена. Войны, геноцид, концлагеря. Но такого не бывало никогда. Не то страшно, что голод, что не плодоносит почва, что выжили горстки и роженицы несут уродов. Нет надежды. Истают последние запасы, ветра и дожди разрушат уцелевшие постройки, знания канут в лету вместе с остатками прежних поколений и человечество вернется в первобытный строй. Если выживет вообще.

   Праник зло пнул ржавую банку.

   И поделом! Все виноваты! Все без исключения, вместе, на зависть задорно, слаженно и в кратчайшие сроки, сковавшие медный таз, накрывший все. Своим попустительством, потворством, превратившись в потребителей нажористых комиксов.

   Можно долго рассуждать о паритете, о государствах, о прогрессе, о том, что рядовому обывателю не под силу и не надлежит... Вот если только представить на миг, зажмурившись, что явится с неба ангел, махнет крылами и вернет все назад, мертвых воскресит из пепла, поднимет города из руин. Так воскресит, чтобы те помнили все до капли, всю боль свою, всю безысходность... Что будет? Что будет, сказать?!..

   Напильниками перетрут и боеголовки, и средства доставки, и всю остальную хрень в однородную стружку. Бетонные склепы бункеров раскопают ногтями. Над океанами развеют пепел чертежей. И потомков своих заклянут, чтобы те никогда, никогда, никогда!..

   Только не явится такой ангел...

   Жилище Праник почуял заранее. И не надо тут заканчивать школу прапорщиков - любой бы почуял. Если, конечно, этот любой не слепой глухой инвалид в противогазе. Вон, след от волокуши, то дровишки тащили. Поодаль ветки набросаны, листва подвяла, но не засохла, недавние стало быть. На сучке лоскуток висит с темными пятнами - это кто-то руку рассадил, тряпкой замотал, да зацепился, видать. И конские каштаны, литературно именуемые "лошадкиными какашками", валяются. Что радостно, на удивление. Потому как съеденные лошадки какать не умеют, а значит, не все плохо в селении с продовольствием.

   За пригорком открылся поселок: несколько длинных кирпичных зданий под двускатной крышей, бывшая колхозная ферма, коровники или свинарники. Из провисших сводов густо торчали печные трубы, дыры провалов прикрыты где ржавым железом, где кусками шифера - без сомнения, обитали там теперь животные другие. Подле беспорядочно сбились в кучу обтянутые целлофановой пленкой теплицы, похожие издали на грязную овечью отару. Праник не сразу сообразил, что это за матовые купола с выпирающими ребрами грубых каркасов. В селение вела заросшая дорога, выложенная бетонными плитами. Вдоль кривились столбы электропередач с оборванными проводами. Вход преграждал внушительный ров и блокпост с бойницами в стенах, сложенный, не иначе, из тех самых выкопанных плит.

   Пискнул прибор, уверенно показывая впереди людей, кров и еду.

   - Да что ты! - изумился Праник.

   И двинулся к поселку, стараясь держать руки на виду и не делать резких движений.

   Встретили его довольно дружелюбно. Трое дюжих хлопцев в телогрейках и с автоматами наперевес попросили "дать подержать" оружие. Уверенно, но вежливо.

   - Проходом или дело какое будет? - поинтересовался один, видимо старший.

   Праник нерешительно развел руками:

   - Еды бы сменял...

   - То можно, - охранник кивнул. - Пошли до бригадира! - и по-свойски хлопнул Праника по плечу.

   Бригадир, как и положено, отыскался в старой колхозной конторе, на втором этаже, в кабинете за соответствующей табличкой: "БРИГАДИР УЧАСТКА". Все здесь осталось нетронутым, казалось, еще с советских времен: оранжевые шторы, неровный паркет, сейф, выкрашенный масляной краской, длинный лакированный стол с темными пятнами неаккуратно припаркованных сигарет, бюст Ленина, графин с водой. В обстановку органично вписывался стойкий запах перегара. Если бы не короткий, десантного исполнения "калашников", перекинутый через спинку стула, и не кожаная кепка, водруженная на Ильича, ни дать ни взять, поселковая контора эпохи застоя.

   Во главе стола восседал дородный лысый дядька. Сопя и отдуваясь, безуспешно гонял по трехлитровой банке одинокий огурец застрявшей в горлышке пухлой пятерней. Отчаявшись, нацедил в граненый стакан мутного рассола, мерно принял. Утер губы рукавом и пояснил простодушно:

   - Праздник урожая отмечали вчера.

   Звали бригадира Салоп. Имя ли это, фамилия или прозвище Праник переспрашивать не стал. Заметно было невооруженным глазом, что держал здесь всех этот дядька своей пухлой пятерней железно, по манерам, по речевым интонациям и пристальному тяжелому прищуру.

   Материальные ценности, предложенные Праником к обмену, осмотрел он без энтузиазма. Покрутил пару осколочных гранат, несколько золотых цепочек, попробовал протолкнуть толстый палец в колечко с камнем, для порядка скорее, уж слишком бросалось несовпадение диаметров. Пачку российских