Дж. Мэдисон Дэвис Заговор Ван Гога

Глава 1 УБИЙСТВО В ДЕНЬ ИГРЫ

Отца Эсфирь Горен не помнила. От него не осталось ни фотографий, ни вещей, ни рассказов родственников – ничего. А в глазах Розы, ее матери, Сэмюель Мейер не заслуживал упоминаний даже как генетический отец. Он был всего лишь побочным обстоятельством, этот мужчина, бросивший жену сразу после рождения ребенка и поэтому не заслуживающий прощения. В тех редких случаях, когда Роза все-таки упоминала о нем, губы ее поджимались и челюсть сводило судорогой. Произнести его имя требовало стольких усилий, что Роза всегда терпела неудачу, будто пыталась в одиночку поднять рояль. А потому это имя никогда не звучало вслух. Никто не слышал от нее выражений – «отец Эсфири» или «мой бывший муж». Лишь одно-единственное слово, как пренебрежительный бросок, – «свинья». Всегда только «свинья».

«В тот год, когда эта свинья смылась, я пошла работать в обувной магазин».

«Сильная была свинья. Вот почему ты тоже сильная».

«У тебя мозгов раз в десять больше, чем у этой свиньи, а уж про силу воли и говорить нечего».

«Хватит вопросов! Эта свинья не любила меня, а значит, и тебя. И нечего выдумывать! Кому он вообще нужен?»

Так стоило ли пересечь полмира, чтобы встретиться с этой самой «свиньей»? Какой смысл в том, что сейчас Эсфирь оказалась на улицах Чикаго? Зачем? Чтобы посмотреть, сможет ли «свинья» оправдаться? Чтобы узнать, кем в действительности был Сэмюель Мейер? Чтобы понять, кто она сама такая?

Эсфирь начинало мутить, закружилась голова. Девушка попыталась было убедить себя, что во всем виноват длительный перелет, но она помнила, что тошнота накатила в ту секунду, когда смуглый весельчак, водитель такси, жизнерадостно объявил:

– Все, приехали!

Конечно, ему-то что… Для него дом Сэмюеля Мейера – всего лишь адрес…

«Мосад» научил ее прятать чувства, однако сегодня дело казалось особенно трудным. Не то чтобы ей угрожала опасность. Во всяком случае, не физическая. За свою карьеру ей уже дважды приходилось работать под чужой легендой: первый раз в Тегеране, а второй – во время участия в движении «Хамас». На одной из перестрелок в Газе она попала под огонь своих же солдат. А в восемнадцать лет, после призыва в Армию обороны Израиля, какой-то сириец прижал ее к земле очередями, да так, что едва не разнес по кусочкам тот валун, за которым она пряталась. Но она все равно нашла в себе силы перекатиться, вскинуть винтовку и снять его одним выстрелом. Для этого пришлось взглянуть в черный глаз советского «Калашникова», а вот теперь Эсфирь не могла заставить себя посмотреть на дом Мейера.

На другой стороне улицы высилась какая-то бетонная стена, из-за которой доносился людской рев.

– Что это? – спросила она. – Американский футбол?

– Так это ж «Ригли-Филд», мэм! – затряс курчавой шевелюрой таксист. – Бейсбол! Наши «Чикаго Кабс»!

Он сверкнул сахарными зубами и пропел:

– В который раз обставят на-а-ас!

Не отреагировав на шутку, Эсфирь под плывущие над ареной звуки органа мрачно разглядывала счетчик: «$38,80». Нахмурившись, она протянула пятидесятидолларовую купюру через спинку переднего сиденья и попыталась сообразить, сколько это будет чаевых в шекелях, потом запуталась и вовсе отмахнулась от сдачи. Таксисту, похоже, это понравилось. Девушка вылезла, стянула свою наплечную сумку на тротуар, и машина, взвизгнув покрышками, умчалась прочь. Глубоко вздохнув, Эсфирь отвернулась от стадиона и в упор взглянула на дом, где обитала «свинья». Отец, которого она не помнила.

Парализующей волной нахлынули сомнения. Несколько метров осталось до той двери, за которой ее жизнь изменится совершенно непредсказуемым образом.

Ну конечно, Эсфирь много раз фантазировала про отца, особенно в подростковом возрасте. Она воображала его секретным агентом, на пару с Шимоном Визенталем^[1] охотившимся за теми, кто мучил ее мать. Как-то раз в детстве она даже рассказала об этом своей подруге. Та не поверила. И немудрено: слишком очевидными казались эти выдумки, которым еще предстояло перерасти в отчаяние, мечущееся между ненавистью и надеждой.

В том кибуце, где росла Эсфирь, встречались дети, чьи отцы погибли в Ливане или во время Интифады^[2]. Эти мужчины были разлучены с семьями против своей воли. В детском воображении мог сохраниться, к примеру, образ летчика или, например, артиллериста, который подарил ребенку жизнь, а затем погиб, защищая ее. А вот Сэмюель Мейер из личных соображений хлопнул за собой дверью, так сказать, перед лицом дочери. Пару раз, уступив особенно настойчивой осаде, ее мать заявляла, будто «эта свинья» сбежала с какой-то белобрысой шиксой. Впрочем, судя по интонации, ее слова означали только одно: «Если тебе нужны сказки, то как насчет вот этой?»

Какие бы болезненные воспоминания ни держала в себе Роза Горен, будь то Кристаллнахт, Освенцим или изнасилование советскими солдатами, в свое время она могла говорить о них, пусть даже запинаясь. Но только не о Сэмюеле Мейере. А сейчас, когда старческое слабоумие подточило ее разум, от этой женщины осталась лишь оболочка, безмятежно взирающая на волны Средиземноморья. И если в медицине не произойдет чуда (та самая надежда, за которую вопреки всей логике и самой себе цеплялась Эсфирь), то Роза никогда уже не сможет хоть что-нибудь добавить про отца своей дочери…

Оценивая взглядом подтянутую фигурку девушки, мимо прошел какой-то пузатый фанат в бейсбольном кепи. Эсфирь вдруг резко почувствовала, насколько выбивается из общего фона, стоя вот так на улице с вещами. Она инстинктивно оглянулась, слишком хорошо зная, что в ее работе внимание окружающих означало короткую жизнь с болезненным концом.

Подхватив сумку, девушка ступила на веранду отцовского дома. Нажала кнопку, и сердце екнуло в ответ на пронзительный звон, слившийся с уханьем динамиков стадиона. Эсфирь прислушалась, однако ничего не разобрала в потоке смазанных слов диктора. Она позвонила в дверь еще раз. За смотровым глазком вроде бы что-то мелькнуло, но, когда никто так и не открыл, девушка решила, что все дело в отражении от проехавшего грузовика.

– Мейер, откройте! – позвала она, в третий раз нажимая кнопку.

Как и раньше, звон растаял в глубине дома, не вызвав ответа.

«Может быть, ему слишком стыдно и он не хочет отпирать? » – подумала девушка. Потом она представила, что отец болен и не в состоянии подняться с кровати. Или нет, он умер. Лежит на софе. Растянулся на полу. Кулем обмяк в ванной. Мертвых она видела много. Кормящих матерей. Детей. Террористов. Кем бы они ни были, чего бы ни ждали в жизни – все обернулось вздутой, почерневшей плотью с коркой запекшейся