шагов. Может быть, именно это понимал Яромир, усмехающийся чему-то своему. Он не первый раз возвращался. И потому на прощание пожал руку и коротко сказал «Зови!». Знал, что придётся. Никто — ни «Р-Аверс», ни Сваро-га, ни своё же начальство — в покое не оставят. И самое меньшее, что ждёт…

Михаил кашлянул:

— Однако, трибунал… Расследование и всем подружкам по кружке.

Раверсник молча мусолил фильтр.

— Ага, — лениво отозвался он.

И передал сигарету обратно. Михаил хотел было отстранить, — мол, докуривай, — но потом подумал, что прозвучит это как бравирование своими возможностями и обвинение в слабости, и сигарету взял. Дымок сизой змейкой свернулся-развернулся, поиграл кольцами и пополз ввысь.

— Общее командование на мне. Приказ мой. С меня и начнут, — сплюнул Степан и сцепил ладони. — Ты в это дело не суйся. Главное, потянуть подольше, а там, может, и отвяжутся. Слишком уж всё закручено… Своих сам, думаю, научишь, что надо говорить…

Уставшие глаза слезились от обилия света, болящее тело пронзалось холодом под порывами ветра, и даже ломота в суставах не отступала под тёплыми лучами.

— Научу, Стёп, — задумчиво отозвался Михаил. Затушил бесполезный окурок и сунул его в карман. До костра. Будет ли он когда-нибудь, этот костёр? — Только насчёт командования… Хреново получается. Вся ответственность-то на мне. За бунт на корабле. А ведь с него всё началось. Так что, топать нам отсюда вместе.

— Да пошёл ты, Миш, — усмехнулся Степан. Повернулся, впервые посмотрел прямо. Рана поперёк лица сочится сукровицей, надорванный рот бесформенной медузой. — У тебя жена пузатая, а ты тут героя строишь! Как расследование закончиться — в отставку и подальше отсюда! От наших, от ваших, от хрен-знает-чьих! Дом построй, дерево посади. — Он помолчал, прислушиваясь. Закончил тише: — Сын будет — Юркой назови.

Скулы свело.

Она сказала, что будут дочь и сын… Сын — Юрка. А дочь… Стратим? Ох и возмутиться же Наташка, ведьма любимая!

— Знаешь, я подумал, — медленно сказал Михаил. — Мы созданы «по образу и подобию»… А тэра раньше нас. Получается… Ангелы?

Полынцев устало потёр слезящиеся глаза и негромко запел:

— Ты выходишь за порог — крылья, плечи… Полуптица, полубог — человечек… Сознавая от чего отмежёван, отличая «своего» от «чужого»…

Михаил взглянул на друга. Раны сочатся, лицо подёргивает от боли, разговаривает с трудом, а тут…

— Разбегаешься, бежишь и, пожалуй, — тихо присоединился он. — В голове твоей Париж да Варшава…

С душой пели. Только душа выходила сиплая, хриплая, словно чужая.

— Смотришь, слышишь — тишина, только эхо… Землю жаль — она больна человеком. Занедужила всерьез и надолго. Но что бы к ней ни привилось — все от бога …

Где-то закричала птица.

Михаил вскинулся. Так и есть — вертолёт. Слева.

— Ты выходишь за порог — крылья, плечи. Полуптица, полубог — человечек…, - закрыв глаза, продолжал шептать-петь Степан. — Лишь Харон унылый Стикс переехав, шепчет: «Господи, прости человека»…

Михаил обернулся, глянул на Родимца — самому двинуться оказалось сложно. Ещё требовалось время отдыха, что б набраться сил на последний рывок. Лейтенант понимающе кивнул и оставил раненого. Доковыляв на открытую площадку, подал в небо знак посадки. Зелёное днище проплыло над головами. Борт пошёл на поворот. Начал снижаться. Ветром ударило по деревьям, заклубило и вздыбило кроны. Осыпало иголками.

Вдох. Выдох.

— Пойдём, что ли… — Михаил, тяжело поднявшись, подал руку раверснику.

Держась друг за друга, они трудно и тяжело пошли против ветра.