глядел на него.

— Ну идем. — Голос мужчины напоминал далекий раскат грома или рычанье льва.

Ребенок протянул руку этому бархатному громкому человеку, гордо выпрямился, победоносно подошел к матери. И тут, бросив руку, которая привела его, вцепился в юбку и из этого убежища улыбнулся своему громадному другу.

— Славный мальчуган, смотрите за ним.

— Да, да, — серьезно ответила женщина. — Если снова убежишь, тебе влетит от дяди.

— Ну нет. Я тебе ничего не сделаю. Славный ты, жучок мой маленький. Пускай радуется, пускай. Берегите его. За таких вот малышей люди гибли.

«Для него и тепло это, и свет», — сказал он про себя.

В темном рукаве улицы навстречу ему попался паренек лет десяти — двенадцати: одна рука в кармане, другой водит по стене; сосредоточенно куда-то шагает, проверяя по пути какую-то свою выдумку.

— Эй, паренек, ты куда это один направился, а? Что у тебя, никого дома нет?

Мальчик, словно проснувшись, мельком поглядел на него, обошел и двинулся дальше.

— Ну-ка, сынок, ступай домой, — загудел человек. Но тут же сник, будто сказал что-то лишнее, и ускорил шаг.

А солнце уже целиком захватило большую площадь, как следует нагрев плиты. Он шел, не поворачивая головы в ту сторону, где в тени перед кафе сидели его ровесники да и пенсионеры помоложе. Твердым и сильным шагом, мерно размахивая рукой со сжатыми пальцами, с привычно-иронической маской на лице, возвысившись и над самим собой, у всех на глазах он миновал площадь и, вступив в тень узенькой улочки, нырнул в поток хозяек и хозяев с сумками и кошелками в руках.

— Эй, рыба летит! — крикнул он о чем-то судачившим женщинам, загородившим проход.

— Что вы говорите, приятель? — Густой бас заинтересовал кумушек.

— Рыба летит, говорю.

— Ловите же ее, раз летит.

Рокочущий бас, продолговатое белокожее лицо с резкими чертами, небольшие серые глаза с суровым выражением, твердый шаг спортсмена, скупой взмах рук со сжатыми в кулак пальцами — все выдавало человека, которого ничем не удивишь. Женщины со все возрастающим любопытством оглядывали его, и каждая отмечала его выправку, его прямую спину. Одна замотала головой, точно борясь с ознобом, и, чуть улыбнувшись, сказала:

— Шутит дядя.

— Шутит, шутит, — механически повторила другая, все еще изучая его задумчивым взглядом.

Запахи моря. Шум людских голосов. Эхо под высокими сводами. Кучки людей у прилавков. Толчеи нет, рыбы много, больше всего сардин. Он хочет сперва насладиться запахом моря, рассмотреть морских животных. В глаза ему бросается выражение деловитости на лице продавца-рыбака: да, они кормят народ и требуют признания.

— Труженики, труженики, — говорит он.

Рыбак хмурится, опершись руками о стол, приподняв плечи, безучастно смотрит прямо перед собой.

— Думает, я насмехаюсь. Да не насмехаюсь я, сынок. Люди за это гибли. Знаю, я знаю.

И торопясь уйти, поскорей купил рыбы.

Сейчас придет почта. На высокой колокольне как раз пробило девять. Это серьезное напоминание. Тоненьким голоском вторил колокол с белой каменной церковки на берегу. Звон его сверлил уши, заставлял людей думать о смерти (то есть о попах), он завывал, как сельская дворняга, бесконечно, днем и ночью, не заботясь ни о чьих нервах.

Подгоняемый страхом, человек поспешил дальше.

«Погиб. Погиб или умер, это ясно. Погиб мой малыш. Не было случая, чтоб кто-нибудь вышел живым и здоровым и об этом никто бы не узнал. Погиб ты, сынок, знаю я. Знаю очень хорошо», — думал он, потихоньку отпирая квартиру.

И по-спортивному оттягивая носок, чуть наклоняясь вперед и равномерно распределяя тяжесть тела на обе ступни, обычной своей походкой он дошел до кухни.

Жена не обернулась. Она гладила жакетку — изношенную тряпицу, одну из немногих вещей, уцелевших во время оккупации. Она собиралась выйти в город.

— Вот продукты. — Он опустил сардины на стол. — Вот продукты, — повторил он спокойным голосом, точно все шло, как надо.

Она продолжала гладить, пережидая, пока пройдут первые минуты, схлынет приступ жестокой ярости, неожиданно стиснувшей грудь.

Снаружи под окном звонко щебетали ласточки. Солнце заливало кухню.

Она подошла к окну, опустила жалюзи, потом немного подняла их, движения ее были порывисты.

Ласточки продолжали нежно щебетать над домом.

— Лето началось, — выглянув во двор, безмятежно сказала она. И тут же пожалела о своих словах, с преувеличенным вниманием нагнулась над утюгом. «Не будет больше грести мой малыш», — добавила она про себя. Она отчетливо видела, как, покрытый курткой, он стынет и умирает на тощей кляче. — Я схожу сейчас на развалины, — вслух произнесла она.

Он постучал пальцем по портсигару.

— А, развалины, развалины, — загудел он. — Ребенок под каждым облаком, — добавил он тише.

— Что под каждым облаком?

— Так говорят в наших местах, когда братья делятся: я тоже, дескать, хочу иметь под каждым облаком земли, то есть побольше иметь.

— Не говори глупостей.

— Глупости, да.

Развалины, по крайней мере, принадлежали всем. Здесь она сможет услышать и о тех, кто возвращается из плена, из лагерей, из Германии, Италии да и из Англии, Америки, Франции, — куда только не заносила людей война.

— Рыба недорогая, — сказал он и направился в ванную мыть руки. Потом прошел в спальню и прислонился к окну: хотел узнать, что произошло на улице, пока его не было.

Мимо окна уходила вниз каменная лестница из верхнего города, где были маленькие старинные дома из камня, а внизу, увеличиваясь и расширяясь вместе с лестницей и улицей, красовались здания повыше и побольше.

Четырехлетний мальчик медленно спускался по лестнице, топоча ножками и озабоченно поглядывая вниз на широкое пространство между домами, где было море.

— Малыш! Эй, малыш!

Ребенок остановился, испуганно прижал ручонки к груди и поднял к окну большие глаза.

— Ты куда это путь держишь, а?

— Я?

— Да, ты, а кто ж еще. Ты куда шагаешь?

— Я иду… иду… на берег.

— Нельзя тебе на берег. Домой иди, к маме.

Мальчик нерешительно посмотрел вниз на площадь, потом вверх — на окно; он моргал глазами и сопел. Ослушаться у него не хватало решимости.

— Иди, мой милый, домой, иди.

Мальчик отчаянно сморщился. После стольких усилий, стольких трудов — он так мечтал о море, — и вот все кончено.

— Подожди немного, подожди, малыш, — ласково сказал человек в окне.

Мальчик успокоился, стал ждать. В своих штанишках ниже колен, заплатанной рубашонке и ветхих тапочках он походил на промокшего птенца.

— Не