Положив стальную чечевицу на колени, Ангамайтэ осторожно охлопывал ее ручищами, иногда самыми кончиками пальцев, и та ему отвечает этим странным мягким звоном в разных тонах, иногда очень чистых и прозрачных, а порой — чуть глуховато или менее ясно.
Потом кузнец нерешительно и осторожно попытался сыграть простую мелодию, и стало ясно, что вмятин тут ровно по числу большого нотного строя. То есть, диапазон вышел у чечевицы небольшой, ничего сложного здесь не взять. Но вот сам звук…
Под этим мягким звоном крыши, кожи, срубы и руды, бурлившие в голове Индорэ, тихонько выцвели не то сделали пару шагов назад, и перестали заполнять эту голову целиком.
Вот только про долг и дело забыть не хватало!
— Безумие какое-то… — пробормотал он.
— Безумие — это вообразить, что жизнь состоит из заказов на наконечники, кожи и срубы! — огрызнулась Ольвен, за один шаг перескочив от радости обратно к возмущению.
Один из митрим наклонился к чечевице и тоже попробовал сыграть на ней, только звук вышел тихий. Лесовику приходилось ударять с заметным усилием, и звук от этого странно обогатился теплым хлопком, на фоне которого звон показался еще нежнее и глубже.
На звук подошли еще несколько эльда, уже от соседней улочки, ежась от сырости. Кто-то кутался в драный плащ. Кто-то был вымазан углем после работы и до сих пор не умылся. У одного древесная стружка и белые шкурки бересты застряли в волосах — он не иначе как только что крышу возводил вон на том доме.
От митрим пахло лесом и сыростью, от нолдор — дымом очагов в наскоро срубленных домах.
Жизнь вся состояла из вопросов, что есть, где жить, чем сражаться и чем защищаться от дождя уже не первый год, если считать по Солнцу.
А эта поющая чечевица была словно из прошлой жизни, где не нужно было беречь каждый кусок железа и думать, где взять нитки починить плащ, и можно было размышлять, какой песней порадовать близких вечером, когда все соберутся за столом…
Вспоминать об этом было больно, и захотелось срочно заняться крышами и кожами. Вон, и наконечники забрать в оружейную.
Ангамайтэ вскинул брови, отобрал чечевицу у третьего уже любопытного, наиграл на ней тихий ритм, и вдруг в нем отчетливо послышался звон капель. Бывший щит заговорил как капля, падающая с ветки в оттепель, звонкими хлопками воды о лед и воды и воду. Заговорил про то, что будет, когда Солнце вновь поднимется повыше…
Подкравшаяся было злая мысль, что это не просто перевод железа, но перевод железа на подобие орочьего инструмента, растаяла как тот снег на ветке.
— Кажется, я начинаю понимать, — сказал смущенно Ангамайтэ. — Только вам больше силы надо прикладывать. Не рассчитал…
И он снова, осторожно касаясь еще не совсем понятного ему самому инструмента, попробовал сыграть что-то ритмичное и простое, подобное шагам по незнакомой тропе.
И тут рядом заговорила флейта Веточки. Самая простая, вырезанная из здешнего тростника, все украшение которой составила намотанная колечком зеленая нитка, как бы не из ее собственной рубашки выдернутая. Заговорила, уверенно повела несложную мелодию, зовя следом за собой — и металл поддержал, ответив тростнику глубоким эхом и двинувшись вслед гулким шагом и весенней капелью.
Индурэ машинально сунул руку под плащ — и вспомнил, что его собственная флейта лежит где-то далеко внутри вещевого мешка, как бы не со времен Арамана. А мешок — в холодном шатре, где он не бывал много дней, потому что спал обычно в теплой совещательной комнате княжеского дома.
И показалось ему, что в это мгновение он упустил возможность сказать что-то очень важное.
«Безумие какое-то…» — повторил Индурэ себе уже совсем неуверенно, стряхивая снег с волос. — «Так князю и скажу…»
И тут он понял, что говорить о безумии князю Финдекано ну совершенно не стоит.
Тот или посмеется, или даст по шее.
А потом придет сюда сам — слушать, как бывший щит учится петь о весне.