Пока властный голос поднятого с постели князя не приказал взять лазутчика живым…
* * *
— Мне было десять лет, когда мой отец схватил Пата Сурового. Тот жил в горах, и все крестьяне и монахи вокруг твердили, что он — святой человек! Он купил всех. Но — и камень может проговориться… Мой отец взял меня с собой и показал мне, как отрубают ноги одним ударом. А потом научил выкалывать глаза. Я хорошо помню этот урок. Отец сказал, что мужество начинается с осознания смерти, ибо дорога, не ведущая к смерти — не мужество…
От усталости Кан судорожно дёрнулся и снова почувствовал тело. Бешено заломило выкрученные суставы… Оголённые жилы холодило сырым подвальным воздухом. Сознание плыло, пьянея от запаха палёного мяса и пряностей. Глаза смыкались, но он принуждал себя видеть. Видеть человека в шёлковых одеждах и с тонким, пропитанным ароматным маслом платком возле лица. Слышать его. Ощущать.
— Моего отца убил ждущий в тростнике. Он оставил метку «Ити». Я долго искал и нашёл его в крестьянине, живущем с семьёй в долине… У ждущих свой кодекс — они никогда не бросают задания, всегда работают в одиночку и дают смерть милосердно. Это единственная честность, которая есть у нападающих сзади, в темноте, без лица и имени! Но я купил смерть Ити Милосердного у ждущих. Это правильно. Змея пожирает свой хвост! Потому что выше чести и родовых уз они ценят деньги!
Кан всё-таки закрыл глаза. Потому что выше чести, родовых уз и никчёмных золотых брусков ценил свободу. Свободу выбирать. И свободу осознавать ответственность за свой, именно свой, выбор…
— А ты, Кан Белый, ещё долго будешь жить… Я отрублю тебе ноги и руки, а то, что останется, повешу на стену крепости. Прямо над сточным каналом! Я буду выходить на карниз и мочиться на тебя по утрам. Тебе не привыкать — ты столько пролежал в дерьме, подстерегая моего брата! Я превращу тебя в …
* * *
Церемония грозила быть пышной.
Кан прикрыл глаза, болезненно уронив голову. Старый воин-охранник торопливо тыкал иголкой, зашивая снятую с пожжённого живота кожу. Нитка неровно стягивала края, но, да кому было до этого дело! Под одеждой не будет видно. А голым пред величественными особами показывать пленника не стоило, совсем не стоило — вдруг кому дурно станет?
Боль буравилась в сознание, спутывая мысли и чувства. Страха не было, нет. Но что-то животное, дурное, равное бессмысленности существования, заполняло сердце. Даже осознание будущего истязания не так промораживало внутри, как понимание будущности Дома и пришедшей в гармонию связи причин и следствий — убийства друга и нынешней его смерти — славной мести подросшего Сина…
— В сознании? Тащите!
Момент свободного полёта был недолог. Под громкий голос объявляющего волю владетельного князя, Кана спиной швырнули на землю. От удара воздух вырвался из горла вместе с кровью…Что-то жарко порвалось внутри.
Сквозь стиснутые зубы вдавили железо и влили горький напиток. Сразу прояснилось в глазах — небо стало не серым, а синим, а стены вокруг не чёрными, а белыми… И ясной стала боль.
Запястья и щиколотки жёстко скрепили с кольями, вкопанными в землю. Конечности в стороны — как морская звезда… Значит, рубить будут по одной.
Сквозь лихорадочные слёзы Кан смотрел на белое пушистое облако, пока его не заслонило сияние на вскинутом лезвие. Юный отпрыск владетельного князя высоко поднял роскошный дедовский клинок. Вздохнул поглубже, чтобы не стошнило. Но не закрыл глаз. Мужество начинается…
Сейчас…
Короткая стрела пробила худощавую шею подростка…
Тяжёлая пластина врубилась в лезвие меча, заваливая его назад…
Замелькали на небе смазанные полосы летящих дротиков…
И сквозь тишину прорвался первый крик…
На ощущение атаки Кан обернулся. И увидел…
Ждущий в тростнике чёрной кляксой свисал с крыши и сеял смертоносный металл в сиятельных особ, в беге подбирающих шёлковые халаты, в обозлённых охранников, потрясающих клинками, в бегущих лучников… Он был подобен грозному иероглифу «Дух», начертанному быстрой кистью на белой стене… Умелой кистью…
Когда ударили первые стрелы — его там уже не было.
Незнающий пощады меч косил тела, прорубая дорогу к лежащему на земле…
Кан посмотрел в другую сторону. Дыхание мальчика уже затихло, и не по возрасту тяжёлый меч покинул тонкую ладонь. До плетённой рукояти было далеко. Но почти под пальцами сияло лезвие. Только чуть дотянуться… И тронуть играющую в солнце гравировку у кромки. Ну!
Справа ходил ходуном воздух, гонимый злыми мечами, рушащимися телами и криками.
Свирепым зверем приближался ждущий в тростнике.
Миг! Яростный клинок на отмашке срезал последние верёвки и вновь взбил воздух, творя бесчинство металла над жизнями.
Кан стиснул зубы и тяжело поднялся. С трудом сжимая меч.
Навстречу сыну.
Навстречу свободе.
Навстречу смерти.
И, понимая чувство момента, усмехнулся вязи на лезвии чужого клинка:
«Сердце добродетельного человека пребывает в покое, и поэтому такой человек не знает суеты»