Алины Головиной.

«8 сентября (1835 года). Сегодня в жизни моей был, наверно, самый странный, удивительный день, — день, изменивший все. Сразу после второго часа (у нас был немецкий язык, который я приготовила дурно, и добрейший Карл Богданыч огорченно поставил мне «неуд») меня вызвали к Начальнице Института. Обыкновенно вызовы эти не предвещают ничего хорошего. Однако я не слишком встревожилась, ибо вины за собой никакой не знала. Вместе со мной в кабинет вошла и наша новая классная дама, о которой я так много уже писала. Но ждать каких-либо объяснений или предупреждения от этой иглы из гранита, конечно, не приходилось. У Начальницы, кроме нея самой, сидел изысканный господин лет сорока пяти, с чертами лица несколько мелкими, но миловидными, очень бледный, но красногубый, с двумя звездами на фраке, довольно тонкий и еще более того гибкий.

Господин с неподдельною грустью взглянул на меня. Начальница дважды приложила к глазам платок и объявила мне скорбно о кончине тетушки. Признаюсь, эту весть я выслушала почти равнодушно, так что мне стало даже и неудобно перед собой. Перекрестившись, я вдруг смешалась, однако тотчас изысканный господин пришел мне на помощь. Обнаружив несколько мягкий, очень приятный по тембру голос, он сказал, что он мой двоюродный дядюшка, что он скорбит не менее моего и что самый долг родственного вспомоществования и любви требует не бросить меня в сих тягостных обстоятельствах. Он также добавил, что тетушка перед кончиной всецело пеклась о моем будущем, взяла с него слово заботиться обо мне, как о родной дочери, и назначила меня единственною своей наследницей.

С этой минуты жизнь моя, как в сказке, переменилась. Дядюшка Сергий Семенович изъял меня тотчас из Института, поселил у себя и поручил заботам тетушки моей, а своей жены, Екатерины Алексеевны, урожденной графини Разумовской. Сам же дядюшка — крупный вельможа, министр просвещения и президент Академии наук.

Итак, жизнь моя начинается, возможно, только теперь. Балы будут уже через месяц, однако тетушка желает вывезти меня впервой на праздник, который станет главным в сезоне, — к княгине Голицыной-старшей, в день ее 95-летия. Увы, сие случится лишь в январе… Тетушка очень добра: мне нашили целый шкап новых платьев, из коих больше прочих идут мне зеленое закрытое с бархатным лифом и палевое с серыми кружевами по вороту и подолу, для утренних визитов. Фасон моего первого бального платья мы, однако, еще выбираем».

…Как давно это было! Два года, — а точно целая жизнь промчалась.

Алина закрыла дневник. Часы на камине прозвенели двенадцать раз — двенадцать раз повернулась стеклянная зеленая сфера меж золоченых колонок.

Звон часов словно пробудил Алину: она вспомнила, что мужа нет дома уже третий час и что он сейчас там.

Базиль вернулся после отпеванья с дядюшкою. На дядюшку смотреть было нельзя, до того он казался страшен своей бледностью и как-то жалок, — вот именно жалок! Точно ростом уменьшился и еще более похудел.

Алина не стала встречать их, все увидала через окно. Но Базиль к ней тотчас явился и стал громко и многословно рассказывать о том, что церковь была полна народу, что вдова дома осталась, зато явились все послы, а французского простолюдины приняли даже за государя, — так величествен был в своей скорби барон де Барант. Но в толпе придворных шушукались равнодушно и больше говорили о Натали, об ее непростительном легкомыслии; жалели очень д’Антеса и боялись возможных волнений черни.

Алина смотрела на круглое, нежно-румяное лицо Базиля с восточными печально-выпуклыми глазами и красненькими губами, и ей опять, в который уж раз, удивительным стало, что когда-то — совсем недавно — она любила этого человека.

— Что дядюшка? — спросила Алина тихо.

— Ах, Сергий Семенович все принял так близко к сердцу, едва на ногах держался. Но, впрочем, это немудрено: покойный Пушкин был друг его молодости… И потом, он слишком понимает, какого человека лишилась наша Россия…

Алина вдруг рассмеялась:

— Оставьте меня!

Но тотчас он вышел — и Алина сама решила ехать на отпеванье. Она велела заложить маленькую карету.

В зале ей встретился дядюшка. При виде ее он, казалось, еще более побледнел; левая рука его задрожала. Глаза Алины и Уварова встретились на мгновенье — и он отвернулся.

Алина молча мимо прошла, не здороваясь.

К отпеванью она опоздала, хотя народ еще толпился у церкви, медленно расходясь.

«Я не увижу его! — подумала Алина с тоской. — Не увижу его лица… Чего я боялась, — нужно было ехать утром на отпеванье…»

Она вернулась домой, легла и точно в кромешную тьму провалилась. А проснулась к ночи уже — и снова ужасные мысли, тоска и это знание истины о случившемся заставило ее безмолвно мучаться и плакать тихо по временам.

Глава вторая

Начались первые, еще нечастые и избирательные выезды Алины в свет. Под присмотром тетушки бывала она то у ближайших родственников, то у некоторых знакомых. Появление ее в свете — нет, пока еще только робкое заглядывание в щелку двери бального зала — оказалось уже замечено. В обществе явилась богатая невеста, хотя внешность и не выдвигала ее в круг первейших красавиц.

Ах, Алина еще так мало знала людей и себя! И тревога — эта вечная спутница уходящего полудетства — прорывалась в каждой строке ее дневника. «Кто я? Какая я? То ли я делаю? Что меня ждет?» — вопросы эти не давали Алине покоя, и часто сердце ее сжималось от предчувствий, — она и не предполагала даже, насколько порою верных…

В это тревожное время Алина обрела подругу.

Ее звали Мари Барятинская. Близкие называли ее Мэри или княжною Мэри. Девицы даже и не понравились сразу друг другу. Но тетушке очень хотелось, чтобы они подружились: семейство Мэри так близко ко Двору! Алине же было это совсем неприятно: она слышала, все Барятинские крайне высокомерны. Чванство, кажется, в крови даже у их болонок.

20 октября Алина с тетушкой вошли в золотисто-желтую гостиную Барятинских. На двух огромных диванах под портретами царя и царицы сидело несколько молодых дам и мужчин. В кресле между диванами покоилась сама княгиня. Несмотря на взрослых детей, княгиня, урожденная фон Келлер, была очень еще моложава и красива немецкой кукольной красотой.

Перед княгинею, оседлав желтый пуф, восседал молодой человек в сероватом кавалергардском вицмундире. Молодой человек был русоволос и кудряв, с усиками чуть темнее волос, с нежнейшей румяной кожей, с упрямым затылком и крутым подбородком. По-французски он болтал с легким немецким акцентом. На Алину молодой человек взглянул мимоходом.

— Барон