Майк Гелприн, Елена Щетинина Свой

1. Вика

— Сто пять грамм, — заявила дебелая продавщица в несвежем переднике.

Я отрицательно покачала головой и упрямо повторила:

— Сто одиннадцать. Ровно.

Продавщица вновь принялась пересыпать конфеты. Скопившаяся за спиной очередь недовольно загудела. Пусть. Во всем важна точность. Конфет «Коровка» должно быть ровно сто одиннадцать грамм.

— Сто семь! — зло рявкнула продавщица, шлепнув пакетик на весы.

Я покачала головой. Нет. Подбирай дальше.

— Девушка, сколько можно? — сердито спросил сопящий мне в спину старичок со съехавшими на нос очечками. Он походил на университетского профессора: скучного, унылого, бубнящего занудную околесицу.

Я не ответила. Мне было не до старого козла — я внимательно следила за манипуляциями продавщицы.

— Сто одиннадцать! — торжествующе швырнула пакетик на весы эта сука.

Конечно, там было не сто одиннадцать. Возможно даже, и не сто десять — весы определенно были подкручены. Однако заветные цифры высветились, и я протянула полные пригоршни монет. Все рублевые и десятикопеечные. Без сдачи — во всем должна быть точность.

— Твою мать! — взвыл кто-то в середине очереди. — Она их наклянчила, что ли?

Я взяла пакетик, прикинула вес на ладони — точно, граммов сто восемь, не больше, обвесила-таки, мразюка. Можно было, конечно, затребовать контрольное взвешивание, но затеваться с этим было лень.

— Счастливо оставаться, — пожелала я очереди и шагнула в сторону.

За спиной зашуршали — видимо, «профессор» встал на мое место. Миг спустя в носу запершило от терпкой вони гнилого желудка и старческого недержания, а хриплый шепот выплюнул фразу:

— Курва ненормальная.

Меня пробило, прострелило насквозь, как бывало всякий раз, когда кто-нибудь изрыгал из себя гнойное, паскудное, говёное словцо из тех, что действовали на меня, будто вспарывающая плоть заточка или финка. Ещё чуть-чуть, и меня не станет, ускользающим сознанием поняла я. Вика исчезнет, на её месте материализуется Виталя, и тогда…

Собрав волю, я ухватила норовящее удрать Викино сознание. Удержала, а затем загнала, забила его обратно в черепную коробку. Вокруг было слишком людно.

Я попятилась, заталкивая, запихивая в себя норовящего вылезти, вырваться из меня Виталю. Вывалилась на улицу, судорожно вцепилась в пакетик, разодрала его ногтями. Хватанула конфету, «Коровка» с негромким чмоканьем разломилась пополам, и между половинками повисла тягучая, чуть поблескивающая карамель. Я отшвырнула одну половину, сунула язык в середину другой. Влажная сладость обволокла его, стеснила, связала. Я задвигала языком. Туда-сюда, взад-вперёд, как добытым Виталей членом в узкой мальчишеской попке…

Голос мерзотного старика еще стоял в моих ушах, а значит, и в Виталиных. Голос гулял, отдаваясь эхом в нашей с ним голове, но дряблое тело с обвисшей кожей, редкими седыми волосками, специфическим запахом то ли застарелой мочи, то ли нестираного белья отходило уже на второй план. Теперь мы с Виталей видели его молодым, свежим, упругим. Юный старик орал, выворачиваясь из-под нас. Скрюченные пальцы скребли землю, тело выгибалось, ягодицы ходили ходуном.

Туда-сюда, взад-вперёд — я вылизывала конфету всё быстрее, пока мальчишка, наконец, не пропал, не растворился в призрачном, морочном небытии… Вместе с ним во мне растворился Виталя.

Я выплюнула сладкие обломки. Я была одна. Опустошённая, будто оттраханная до бесчувствия.

2. Стас

Утро выдалось промозглым и слякотным. Ветер хлестал по лицу косым дождём. Чавкала под ногами бурая жижа — глина вперемешку с собачьим дерьмом. Вокруг — ни души. Отличное утрецо для тех, кто в теме.

Место тоже было отличное: пустырь на окраие спального района. Захламленный обветшалой рухлядью, изношенными протекторами, консервными банками и кое-где присыпанный битым стеклом.

Я присмотрел трещину в расколотой бетонной плите. Выудил из-за пазухи полиэтиленовый пакетик со спайсом. Запихал его между арматуринами, прикрыл промасленной ветошью, присыпал её землицей, утрамбовал. Укрыв «Самсунг» полой плаща, сделал фотку, скинул её Прыщу, стёр и потопал дальше.

Закладка была восьмой по счёту. Оставалось ещё шесть. Пара-тройка часов работы, и пара-тройка недель вольготной жизни. Прыщ был гнидой, конечно, редкостной, но не дураком и не сукой: платил он честно, иначе долго бы не прожил.

Я сделал новую закладку, забив спайс в траченую ржавчиной трубу бывшей отопительной батареи, и ещё одну у подножия мусорной кучи. Пора было убираться — до того, как на пустырь явится Прыщовая клиентура — заранее расплатившиеся за товар торчки. Людьми наркоши были, конечно, опытными. Но когда корёжит от ломки, а фотка со схороненной дозой греет душу за пазухой, потерять башку и привести на хвосте мусоров может любой. И тогда вместо пары недель сытой жизни я мог бы запросто огрести срок. Пять-шесть лет общего режима на первый раз.

Я убрался с пустыря, когда ветер утих, а дождь сошёл на нет. Оставалось ещё четыре пакетика с дурью, но подходящих для закладки мест поблизости не было. Вернее, было одно — у пришедшей в негодность трансформаторной будки с сорванной с петель входной дверью. Но я лучше бы удавился, чем сделал закладку там, потому что…

Потому что там, на заплёванном цементном полу нашли то, что осталось от Славки. От моего единственного брата, старшего, тянувшего меня после того, как загремел на пожизненное папаша, зарезавший по пьяни двоих забредших в гости приятелей-алкашей и напоследок зарубивший топором маму.

Мне стукнуло тогда тринадцать, а приводов за драки и мелкое хулиганство было по самую жопу. Гнить мне в интернате, а то и за решёткой в колонии, если б не вернувшийся из армии брат. Славка меня не отдал.

Он был особенным, не похожим ни на отца, ни на меня, ни на окрестную шпану, гопоту и пьянь. Рослый, жилистый, резкий в движениях — боксёр от бога, по словам тренера. А ещё серьёзный, усидчивый — из школы одни пятёрки таскал и мечтал поступить в университет. Папаша, когда не на нарах чалился, глядел исподлобья то на него, то на маму и говорил, что, мол, нагуляла. Может, потому и порешил её, гад.

— Гладиолус на помойке, — сказал маме участковый, когда явился к нам однажды во время одной из отцовских отсидок. — Повезло тебе с сыном, Нинка. Со старшим, — уточнил он, косясь на меня. — А то по малому, по говнюку, кича плачет. Да и тебя, сучку, будь моя воля, давно бы упёк.

В университет Славка поступил. Но не на дневной, как хотел — на вечерний. Из-за меня, хотя тогда я этого и не понимал. По утрам брат частенько уходил невесть куда,