Франц Таурин Каменщик революции Повесть об Михаиле Ольминском

В Вашем лице съезд приветствует всю старую гвардию РКП, в тягчайших условиях царизма закладывавшую фундамент партии российского рабочего класса.

Из приветствия XII съезда РКП(б)

Михаилу Степановичу Ольминскому.

Апрель 1923 г.

В четверг 25 сентября…

Михаил Степанович был до глубины души возмущен услышанным и, как только вошел к себе в кабинет, даже не сняв пальто, сразу взялся за телефон.

Позвонил управляющему делами Совнаркома Бонч-Бруевичу, ответили, что он на докладе у Ленина.

— Передайте, пожалуйста, Владимиру Дмитриевичу, что у меня к нему крайне срочное и важное дело.

И только после этого прошел к стоящей в углу у двери вешалке и снял свое когда-то щегольское, а теперь уже сильно поношенное пальто.

Вернувшись к столу, тут же позвонил наркому здравоохранения Семашко:

— Николай Александрович! Безобразие, граничащее с преступлением! Сейчас мне рассказали, что на Павелецком вокзале раненые и тифозные красноармейцы лежат прямо на полу. Никакой помощи! Даже воды нет, чтобы напиться!

— Все больницы и лазареты переполнены, — угрюмо сказал Семашко. — Сейчас пошлю на Павелецкий врача и санитаров. Все возможное будет сделано.

Через несколько минут позвонил Бонч-Бруевич. Выслушав Михаила Степановича, сказал:

— За тех, что на Павелецком, можете, Михаил Степанович, не тревожиться. Если Николай Александрович сказал, значит, сделает. А я сейчас распоряжусь, чтобы проверили все вокзалы… В конце дня вам сообщат, какие меры приняты. А то, я вас знаю, не уснете всю ночь…

— Не усну… — печально подтвердил Михаил Степанович, поблагодарил Бонч-Бруевича и положил трубку.

Он углубился в лежащие перед ним бумаги, но через несколько минут пришлось оторваться от текущих дел. Принесли свежий, еще пахнущий типографской краской номер «Правды».

Не просмотрев очередного номера «Правды», Михаил Степанович просто не мог начать работать. Эта газета была лично близка ему. Он в числе первых редакторов стоял у ее колыбели.

Быстро пробежал первые страницы и задержался на объявлении, вынесенном на четвертую полосу.

«Московский комитет РКП (большевиков) приглашает нижеследующих товарищей на заседание, которое состоится в четверг 25 сентября ровно в 6 час. вечера в помещении — Леонтьевский переулок, д. № 18».

Фамилии Ольминского в списке приглашаемых на совещание не было, но секретарь Московского комитета Владимир Михайлович Загорский вчера вечером звонил на квартиру и просил Михаила Степановича быть обязательно, сказав, что на совещании партийному активу сообщат самые подробные данные о только что раскрытом ВЧК белогвардейском заговоре, вторым же вопросом будет обсуждаться работа партийных школ, и участие старого партийного пропагандиста необходимо.

Вероятно, именно по этой причине часа через полтора, когда Михаил Степанович уже с головой погрузился в текущие дела своего комиссариата, — он работал в Комиссариате имуществ республики и исполнял весьма хлопотные обязанности полномочного комиссара Московского Кремля, и на его плечи кроме многих иных текущих дел возложена была забота о сохранении огромных материальных и художественных ценностей, заполнявших помещения и подвалы кремлевских дворцов и палат, — ему позвонили из Московского комитета партии, и женский голос сообщил, что Владимир Михайлович просил напомнить: заседание в МК ровно в шесть часов.

Михаил Степанович поблагодарил за напоминание и сказал, что непременно будет.

Ресторанчик «Поплавок» на Кадашевской набережной, когда-то бывший излюбленным прибежищем приказчиков, ремесленников и разного мелкого служилого люда, с некоторых пор стал пользоваться недоброй славой у окрестного населения, особенно после того, как летом этого нелегкого девятьсот девятнадцатого года милицейский пост, что у Чугунного моста, несколько раз вылавливал из воды покойников, распростившихся с жизнью явно не по своей воле. Жители близлежащих Якиманки, Полянки и Ордынки с унизавшими их переулками, так же как жители набережных и Болота, избегали заходить в «Поплавок», который однако же не пустовал, у него завелась своя клиентура.

Открывался ресторан в одиннадцать часов утра, но заполнялись оба его зала обычно только к вечеру. Днем посетителей было мало. Немного их было и сегодня. Особенно в зале, смотревшем на Стрелку. Со стороны Нескучного сада дул резкий порывистый ветер, позванивая стеклами, плохо закрепленными в рассохшихся переплетах оконных рам, выдувая остатки тепла из помещения. Завсегдатаи «Поплавка», учитывая это обстоятельство, проходили сразу в другой зал.

И лишь двое отважились остаться в пустом носовом салоне. Сидели они за столиком у самого окна, одному были видны в окно кремлевские купола, другому — кирпичные корпуса и трубы кондитерской фабрики.

Тот, что сидел лицом к Кремлю — ему же был виден вход в салон, — проступал на фоне голубеньких обоев внушительным темным пятном: рослый, плечистый мужчина в черной кожаной куртке и офицерских сапогах, на его крупном лице, обросшем короткой густой бородою, выделялись большие, круглые, как у филина, глаза; он слегка заикался и каждый раз при этом вскидывал голову, отчего взметывались над широким лбом темные, плохо расчесанные кудри.

Сидевший напротив внешностью своей был полной его противоположностью — почти столь же высокий, но тощий и узкогрудый, он сидел ссутулясь, касаясь рыжеватым клинышком бороды кромки столешницы; на бескровном, землистого цвета лице казались чужими яростно горящие лихорадочным блеском глаза.

Рослый здоровяк в черной кожанке был одним из главных руководителей недавно сложившейся подпольной организации анархистов. Звали его в настоящее время Петром Соболевым. Собеседник его, Донат Черепанов, входил в руководящее ядро партии левых эсеров.

Анархист строго выговаривал эсеру:

— Предупреждали меня не связываться с вашей бражкой. И правильно предупреждали. Когда было условлено?

— Вам очень хочется, чтобы я за собой хвост привел? — огрызнулся Черепанов.

— Веди, если жизнь надоела… — хмуро усмехнулся Соболев. И, немного помолчав, спросил: — А что, был хвост?

— Может быть, просто показалось… — Черепанов пожал плечами. — Но береженого бог бережет. Пришлось покрутиться вокруг Балчуга и подойти по Кадашевской.

Он ждал, что его предусмотрительная осторожность заслужит одобрение, но собеседник молчал, и Черепанов решил набить себе