ангела, куда уже не могут вознести его обессилевшие крылья.

Так, или примерно так, воспринимал я картину Симберга, когда подолгу вглядывался в цветную открытку с репродукцией. Но все время чего–то не хватало, все время казалось, что репродукция, конечно же, не сохранила чего-то весьма существенного для понимания, что оригинал обязательно откроет какие-то детали, которые ответят на все вопросы. И главный из них — «кем ранен ты, мой светлый ангелок?».

II

Минут пятнадцать мы подождали открытия музея и оказались первыми и пока единственными его посетителями.

Мы купили билеты, Олег ненадолго отошел куда-то, я, поджидая его, медленно поднялся по широкой лестнице на второй этаж, миновал распахнутые двери первого зала, и реальный мир, с его звуками, солнцем и обыденностью, как бы незримо и наглухо захлопнулся позади.

Это было хотя и знакомое, но для меня холодное и тревожное ощущение. Абсолютная тишина, вокруг ни души, а множество глаз — умных, печальных, насмешливых — со всех сторон безотрывно следят за тобой с портретов, и кажется, нет в зале места, где бы не скрещивались эти настороженные взгляды.

Я беспокойно поворачивался из стороны в сторону, издали, почти ничего не запоминая, всматривался в лица, сдерживал дыхание и старался ступать совсем тихо, но шорох шагов и дыхание, наверное, все же тревожили их, ибо были единственными звуками в этом многолюдном, немом и неправдоподобном мире…

Я уже понимал, что происходит со мной, но ничего не мог с этим поделать. Вот уже тридцать лет каждое необычное переживание обязательно возвращает меня к годам войны. Достаточно малейшего толчка, и сознание непроизвольно ищет схожести и подобия в прошлом, память тут же оживляет их — и я живу уже как бы в двух временных пластах. Такова уж, видно, особенность моего поколения — взрослыми мы стали на войне.

И теперешняя безотчетная скованность была оттуда — из памятной мартовской ночи, когда погиб Леша Кочерыгин. Долгий, изнурительный бег, подхлестываемый вражескими очередями, вдруг оборвался мертвой и неожиданной, как ловушка, тишиной. На глазах у оставшихся позади товарищей я замедляю и скрадываю шаги; за снежной, с мирным стожком, лесной поляной меня ждет смерть; я знаю это, и все другие знают; и иду я потому, что нельзя не идти, надо выяснить, кто же замечен там, на другой стороне; и каждый из оставшихся сзади, наверное, был рад, что идти пришлось не ему, как был бы рад и я, если бы послали другого, но выбор командира пал на меня — не потому, что я ловчее других, а просто в тот тяжкий момент я оказался под рукой; он приказал, и я пошел — сначала решительно, потом все медленней; это была даже не разведка, а сознательно подставляемая мишень, чтоб вызвать огонь противника, я понимал это и шел, безотчетно замедляя шаги, чувствуя на себе и сзади и спереди напряженные взгляды; не моя вина, что все наши страхи, а мои в особенности, потом оказались напрасными, что на другой стороне поляны были партизаны из соседнего отряда, что потом об этом случае будут вспоминать со смехом — вот, дескать, с перепугу чуть не перестреляли друг друга! Однако для меня-то мои переживания тех минут — и страх, и долг, и готовность через секунду умереть — были настоящими…

— Нашли что–то интересное? — раздался от дверей голос Олега.

Я машинально кивнул, пригляделся и увидел, что стою прямо перед портретом молодого красивого поручика, написанным художником Густавом Финбергом еще полтора столетия назад.

Мы двинулись дальше. Вначале задерживались почти у каждой картины, потом подходили лишь к некоторым и наконец, остановившись посредине, окидывали беглым взглядом всю экспозицию…

Теперь я часто с тоской вспоминаю — боже, какое богатство прошло в тот день перед моими глазами едва замеченным! И удастся ли когда–либо вновь вернуться туда?

А тогда словно бес нетерпения владел мною. Я шел и шел, откладывая все на «потом», рассчитывая снова вернуться и как бы забыв, что нельзя ничего откладывать, что счастливые возможности никогда не повторяются. «Раненого ангела» нигде ни оказалось. Были другие работы Симберга, но «Ангел» куда–то исчез.

Я не поверил, посчитал, что в спешке мы пропустили его, ведь на репродукции было точно указано — «Музей „Атенеум“».

Мы возвращались по знакомым залам, навстречу попадались редкие посетители, в одном месте вокруг экскурсовода тесной кучкой стояли школьники, но ощущение безлюдья, тишины и покоя не покидало нас.

Так мы вернулись к началу экспозиции, впереди уже виднелась широкая лестница, где внизу справа был развернут киоск с репродукциями, каталогами, альбомами…

— Олег, спроси, пожалуйста, была ли у них картина Хуго Симберга «Раненый ангел» и если была, то где она сейчас?

Олег подошел к киоскерше, долго вполголоса объяснялся с нею, наконец она поняла его, извиняюще улыбнулась поочередно нам обоим, ненадолго скрылась за ближайшей дверью и вскоре вернулась с пожилой седоволосой дамой. Показывая взглядом на меня, Олег снова принялся объяснять, дама кивала в ответ, ее приветливое лицо вдруг осветилось неподдельной радостью, она подошла ко мне и, слегка поклонившись, произнесла длинную фразу по–фински. Она была рада приветствовать гостей из Карелии и хотела бы знать, есть ли у нас время немного подождать.

— Да, да, конечно! — обрадованно воскликнул я, смущенный такой любезностью. Я уже опасался, как бы нас не приняли за специалистов по финской живописи.

III

Четверть часа, не зная, куда девать себя под любопытными, хотя и ненавязчивыми взглядами киоскерши и кассира, мы расхаживали с Олегом по вестибюлю. Посетителей по–прежнему было мало, их и десятка не прошло в музей за это время, и постепенно любезность, проявленная к нам, перестала казаться мне чем–то особенным — разве в наших всегда переполненных музеях не относятся к пожеланиям иностранцев с таким же уважением?

Я понимал, что нам собираются показать картину Симберга, но думал — нас куда–то пригласят, куда–то поведут, и крайне удивился, когда в проеме боковой лестницы, ведущей, как мне казалось, в подвальное помещение, вдруг увидел за раскрытой белой дверью знакомую троицу — два мальчика несут раненого ангела. Я был ошарашен — картина Симберга на моих глазах вырастала из–под земли, и она оказалась совсем небольшой по размерам — пожилой, добродушно улыбающийся мужчина легко держал ее впереди себя на руках. За ним шла приветливая седая дама.

Картину поставили на стул, прислонили к стене, и для меня наступили мучительные мгновения. Даже Олег смотрел не на картинку, а на меня, он тоже ждал моей реакции, а я, теряясь от общего внимания,