тогда кистеперые рыбы. Остальные прарыбы и бесчелюстные панцирные остракодермы вымерли, когда озеро высохло, как сегодня ночью умирают полурылы и сардины. Но мое племя выползло из топи в заросли плаунов; наши щитовидные железы уплотнились, на грудных плавниках появились локти, запястья, лучи плавников стали пальцами.

Никто не назвал бы нас красавцами, наверно мы выглядели неладно скроенными, зато мы прокладывали путь новому, были первыми наземными позвоночными. Орел и лебедь, райская птица и газель — все они побочные ветви нашего развития.

Я мог бы увидеть наш «дебют» даже сегодня ночью, если бы мог перенестись достаточно далеко от нашей маленькой сумрачной планеты в другую галактику, за триста миллионов световых лет, и если бы мои глаза, которые несравненно слабее глаз сапсана или скопа, были способны преодолеть фикцию пространства, подобно тому как моим мыслям порой удается преодолеть фикцию времени, во всяком случае обнаружить в нем прерывность, нащупать «складку» в измерениях.

В черной воде отражаются звезды, с болотного озера за лесом доносится странный, точно вопрошающий крик кваквы. О чем она спрашивает? Быть может, о том, почему луч света от одной из этих блестящих точек там, вверху, космическая искорка поколебала законы наследственности и сделала одного из ее предков археоптериксом, а одного из моих — первобытным млекопитающим? Или о том, что же такое луч?

Волновое движение. В конечном счете, наверно, вся материя: энергия, песок, звезды, мысли — только лишь волновые колебания, ритмы. И наша вселенная, которую мы не можем представить себе ни конечной, ни бесконечной, есть сумма всех ритмов. Музыка сфер, говорили древние.

Вопрос кваквы все еще звучит в моих ушах, когда я — шагаю по песку к лодке.

Отталкиваемся шестами и идем дальше вдоль берега. Пройдя километр-другой, делаем новый замет. Горка серебра и перламутра на носу чалупы с каждым разом становится все больше.

После четвертого замета сетный мешок особенно тяжелый. Вытягиваем его из воды и слышим своеобразный звук, будто рычание. В неводе лежит что-то плоское, блестящее, цвета ила. Угрожающе извивается длинный, как хлыст, тонкий хвост.

Один из ребят осторожно приподнимает сеть, другой хватает этот скользкий хлыст и выбрасывает на песок здоровенного хвостокола.

У основания длинного хвоста — два плоских зазубренных шипа. Один из них, сантиметров пятнадцать в длину, вздернут; другой, покороче, частью скрыт в тканях. Это запасное оружие. Когда сломается первый шип, второй поднимется и заменит его.

Если нечаянно наступишь на такого ската, притаившегося на дне в тине или песке, он обовьёт ногу хвостом и вонзит в нее шип. Нередко шип так и застревает в ранке. Зазубрины не дают выдернуть его, а если попробуешь вытянуть, порвешь и мышцы и сухожилия. В крайнем случае остается только протолкнуть шип насквозь и вытащить с другой стороны. Слизь ската довольно ядовита, к тому же рана почти всегда загрязняется.

Ничего удивительного, что в прошлом индейцы полуострова Гуахира делали из грозных шипов хвостокола наконечники для своих отравленных стрел.

Здесь, в заливе Морроскильо, скатов порядочно, попадаются величиной со стол. Мы убиваем их десятками во время ночного лова. Кое-где на побережье их едят.

Казалось бы, какие могут быть враги у хвостокола. Но враг есть, и нешуточный. Рыба-молот — любительница скатов. Когда препарируешь крупную рыбу-молот, частенько находишь в ее теле шипы хвостокола.

Один из моих помощников вытягивает за хвост ската и кладет его на корягу. Удар ножом — и плоская хрящевая рыба обезврежена. Второй удар перерубает позвоночник возле головы. Убитого хвостокола швыряют на песок подальше от воды.

Уже светает, когда мы делаем последний замет в маленьком заливе южнее Гуакамаи. Утки летят искать корм, парят пеликаны, в лозняке послышались птичьи голоса.

Стая гудзонских кроншнепов потянулась домой, в канадскую тундру.

Даже если бы я не знал, где их родина, я бы тотчас сказал, что не в тропиках. У постоянных жителей тропиков другой наряд, оперение спинки не повторяет краски просторов крайнего севера. В тропиках родичи гудзонского кроншнепа обитают в Андах, на холодных суровых парамос.

Мои помощники тянут невод. Я стою напротив сетного мешка, смотрю, есть ли рыба. Есть, вон рябь сморщила блестящую опаловую пленку, которой море затянуто сейчас, в перламутровом утреннем свете.

Еще рябь, да какая! Это уже, видно, крупная рыба. Хоть бы не нашла слабины, а то уйдет. Рукава не очень-то прочные, следующий невод надо будет связать из нити погрубее. Лучше всего из льняной, если смогу раздобыть, она крепче хлопчатобумажной.

Сетный мешок все ближе и ближе… Здесь, у самого берега, есть желоб — калета, как говорят рыбаки. В нем сейчас воды по пояс, а может, и больше.

Да, а где же та рыбина?..

Вон она мечется, еще не вырвалась!

— Сабало! — кричит Хуанчо, приметив над водой длинный, узкий плавник.

Теперь и я вижу, что это сабало, как в этой стране называют тарпона. Конечно, грех ловить его неводом, не давая ему проявить свою изумительную силу и быстроту. Но на крючок тарпон в море не идет, во всяком случае в здешнем заливе. Может быть, пойдет в устьях рек и в лиманах? Я еще не пробовал. Для спортивного лова тарпона нужна дорогая снасть.

Выскочит или попадет в мешок? Пять пар глаз устремлены на воду, четыре пары темных рук с удвоенной силой тянут невод.

Карамба, остановка! Сеть зацепилась на дне за корягу или еще за что-то.

Агустин сбрасывает рваную рубаху и брюки и идет отцеплять. У самого мешка останавливается и ощупью, пальцами ног, ищет нижний подбор. Вот он нагнулся, исчез под водой. И тотчас опять появился. Невод свободен! Я хватаюсь за канат.

— Тащи, ребята!

Осталось каких-нибудь десять метров.

Вдруг что-то взмывает метра на полтора над водой! Будто полумесяц из блестящего серебра с человека длиной. И на миг замирает в воздухе, как воплощение силы и красоты. Изящные линии, зеленые и серебристые, и огромные глаза, темные, как морская пучина…

В следующее мгновение великий тарпон падает… за сетью.

Рыбаки обескураженно провожают его взглядом. Воздух сечет испанская брань.

А я молчу. Мне не нравится жесткое мясо тарпона. Можно, конечно, продать серебряного короля морей за какие-то жалкие песо; местные женщины разрубят его, зажарят на свином сале и отнесут на рынок. Что ж, ведь продавал и впредь не застрахован, но радости мне это не приносит. К тому же в лодке уже полсотни килограммов рыбы, а больше нам и не сбыть в деревне.

Мешок на берегу, и мы опоражниваем его. Несколько полосатых исабелит — пухлых, как юные